Сверх того, слон мог как живой кричать, которой голос человек, в нём потаённый, трубою производил.
На левой стороне дома по обыкновению северных стран строена была баня, и казалось, что из простых брёвен сложена, и которую несколько раз топили, и действительно в ней парились...»
Большая государственная комиссия под руководством самого Волынского занималась приготовлением шутовской свадьбы.
Но нужны были ещё и вирши в честь новобрачных шутов, и Волынский выбрал придворного пиита Тредиаковского.
В своей челобитной, поданной много позже по наущению Бирона, Тредиаковский так описывал своё столкновение с кабинет-министром Волынским:
«Чего 1740 года, февраля 4 дня, то есть в понедельник, ввечеру, в 6 или 7 часов, пришёл ко мне господин кадет Криницын и объявил мне, чтоб я шёл немедленно в Кабинет её императорского величества. Сие объявление хотя меня привело в великий страх, толь наипаче, что время было позднее, однако я ему ответствовал, что тотчас пойду. Тогда, подпоясав шпагу и надев шубу, пошёл с ним тотчас, нимало не отговариваясь, и, сев на извозчика, поехал в великом трепетании, но, видя, что помянутый кадет не в Кабинет меня вёз, то начал спрашивать его учтивым образом, чтоб он мне пожаловал объяснить, куда он меня везёт. На что он ответствовал мне, что он меня везёт не в Кабинет, но на Слоновый двор и то по приказу его превосходительства кабинет-министра Артемия Петровича Волынского, а зачем — не знает.
И услышав сие, обрадовался и говорил помянутому кадету, что он худо со мною поступил, говоря мне, будто надобно мне пойти в Кабинет, и притом называя его ещё мальчиком и таким, который мало в людях бывал, и то для того, что он таким объявлением может человека вскоре жизни лишить или по крайней мере в беспамятство привести.
Кабинет — дело великое и важное, о чём он у меня и прощения просил, однако же сердился на то, что я его мальчиком называл и грозил пожаловаться на меня кабинет-министру, чем я ему сам грозил. Но когда мы прибыли на Слоновый двор, кадет пошёл вперёд, а я за ним, в оную камеру, где маскарад обучался. Куда вшед, постоял я мало и начал жаловаться его превосходительству на помянутого кадета, который меня в великий страх и трепет привёл. Но его превосходительство, не выслушав меня, начал меня бить сам пред всеми толь немилостиво, по обеим щекам и притом всячески браня, что правое ухо моё оглушил, а левый глаз подбил, что он изволил чинить в три или четыре приёма».
Слукавил хитрый пиит. Не упомянул в челобитной, за что изволил бить его Волынский. А битью предшествовал разговор.
— К свадьбе шутовской вирши напиши, — сухо бросил Артемий Петрович придворному поэту.
— Я пиит российский, воспеваю государыню, битвы великие, а на шутовскую свадьбу мне стихи писать зазорно, — презрительно и высокомерно ответствовал Тредиаковский.
— Значит, мне, кабинет-министру, не зазорно свадьбу шутовскую устраивать, государыню потешить, а тебе, писаке, зазорно вирши написать? — повысил голос Волынский.
— Никогда не стану унижаться этаким образом, — ещё более высокомерно произнёс Тредиаковский.
— А не зазорно тебе по указке князя Куракина вирши на меня смехотворные изображать? — взъярился Волынский.
Он знал, что сатирические памфлеты, ходившие по рукам петербуржцев, писал по приказу Куракина на него, Волынского, именно Тредиаковский — знакомая рука...
— Отнюдь не писал, — отпирался пиит, — а вирши на шутов писать не стану и сочинять считаю зазорным.
Тут уж не выдержало сердце Волынского. Он принялся бить Тредиаковского... Побив, отпустил домой, приказав изготовить вирши к назначенному часу.
Тредиаковский не успокоился, и на другое утро побежал к самому герцогу Бирону жаловаться на Волынского и отказываться от унизительного поручения. Да на беду его туда же явился и Волынский. Увидев Тредиаковского, понял, что непослушный пиит не хочет исполнять заказ да ещё смеет жаловаться, и снова начал бить его. Да ещё велел запереть в караулку и дать несколько палочных ударов. И вирши чтоб были готовы...
Избитый Тредиаковский вирши сочинил, сидя под караулом, прочитал их перед всей публикой в маскараде, предварительно надев на себя маску и шутовской наряд. Тем бы дело и кончилось.
Да уж слишком была распотешена императрица, милостиво благодарила Артемия Петровича за доставленное удовольствие — не думала, не гадала, что так необъятна Россия, что столько народов в ней проживает, да все со своими песнями и танцами. Шутовская свадьба удалась на славу, и Бирон понял, что если теперь не подставит ножку Волынскому, то скоро ему самому придётся отойти в сторону от всесильного кабинет-министра.
Выждав некоторое время, чтобы успокоились восторги по случаю блестяще проведённой шутовской свадьбы, явился он к Анне и подал челобитную.
Анна недоумённо подняла на него глаза.
Челобитная была составлена так, что правда в ней искусно перемежалась с ложью, а безделицы выпячены и поданы как государственные преступления.
Бирон напоминал о своих заслугах, жаловался, что есть люди, домогающиеся помрачить их. Волынский ещё в прошлом году старался навести на него подозрение поданным письмом. При тогдашних важных политических делах неприлично было прибавлять её величеству беспокойства, но теперь необходимо чрез надлежащее объяснение обнаружить истину или ложь того письма Волынского, которое, впрочем, должно быть оскорбительно и для высочайшей власти, предлагая великой, умной и мудрой императрице такие наставления, какие могли бы служить разве что малолетним государям. Наконец Волынский не устыдился недавно «обругать побоями» некоего секретаря Академии, Тредиаковского, во дворце, в герцогских покоях, и тем оказал неуважение её величеству, а ему, владетельному герцогу, нанёс чувствительнейшую обиду, уже известную и при иностранных дворах. Заключил свою челобитную Бирон тем, что ежели Волынский «ищет помрачить» других, то не должно быть ему противно, если бы и его собственные дела и департамент были подвергнуты рассмотрению, тем более что на оный много денег употреблено, а ожидаемая польза — как и сама её величество часто изволила упоминать — доныне невелика была, и многие им проекты сочинены, а к действу мало приведено...
Анна прочитала, сразу увидела, что в челобитной безделицы, но не решилась твёрдо опровергнуть мнение Бирона.
— Сам же говорил, что Волынский — самая умная голова из русских, — осмелилась она ему возразить.
— Теперь так не думаю, государыня.
Анна покачала головой.
И Бирон понял, что эта минута решает всё — либо ему быть и дальше в милости и благости, либо вся его карьера и близость с императрицей окажутся под ударом. Он бухнулся на колени.
— Либо ему быть при дворе, либо мне, — твёрдо сказал он, целуя её руку.
Анна удивлённо смотрела на Бирона. Чего ещё не хватает этому курляндцу — самый богатый человек в России, живёт как у Христа за пазухой. Она скорбно вздохнула.
