Он ещё не оправился от своего поражения, смотрел на Екатерину как на свою спасительницу и даже приказал в одном из своих указов именовать новый русский орден орденом Святой Екатерины.
С тех пор этим орденом награждались женщины, сопричастные русской царской семье или имевшие огромные заслуги перед престолом.
Алексей уже дожидался отца и будущую мачеху в Торгау, сидел тихо, не выставляясь перед здешней публикой, насмешливой и брюзгливой. Наведывался к невесте едва ли не каждый день, говорил скромные комплименты, которым обучил его ещё Гюйссен, бывший его воспитателем и устроивший этот брак, но всё ждал отца.
Если бы, не дай бог, попал Пётр в плен к туркам, пожалуй, этот брак не состоялся бы, был бы расторгнут властным и самодовольным Карлом VI: какой может быть брак и родство с побеждённым...
Пётр понимал это и потому вдвойне радовался, что свадьба всё-таки состоится, а родство с царствующим австрийским домом обещало ему многое.
Екатерина ехала вместе с ним. Её особая карета была украшена гербами Российского государства, отличалась пышностью и окружена была драгунами, мундиры которых являли собой смесь золота и красного и зелёного тончайшего сукна, пышных перьев на киверах и золочёных шпор.
Сам Пётр ехал в коляске много скромнее екатерининской и вообще мало внимания обращал на внешнюю, парадную сторону своего выезда.
Он терпеть не мог пышных церемониалов, придворных ритуалов и с досадой думал о том, как много придётся перетерпеть во время этой значительной по тем временам свадьбы и всевозможных обрядов...
Алексей встретил царский выезд за много вёрст от Торгау, благолепно и благоговейно прижимался губами к жилистой и мозолистой руке своего родителя и целовал в круглые щёки свою будущую мачеху, окружённую целым штатом придворных красавиц...
Пышные свадебные торжества заняли несколько недель. Пётр закрыл глаза и на то, что первым последовал лютеранский обряд свадьбы, а уж потом венчание в православной церкви, но твердо стоял на том, что предстоящие наследники царевича будут крещены по обряду православному, а значит, их вера будет отцовской, а не материнской.
Австрийский император приехал много позднее.
Высокомерный и церемониальный тон его сразу оттолкнул Петра.
Но русский царь смирился и с этим: надо было завязывать крепкие связи в Европе, и не стоило обращать внимание на подобные мелочи. Только сильнее дёргалась его голова, когда видел он усмешки и презрительные взгляды, которые бросали цесарские приближённые на Екатерину, — понимал, что она и одеться не умеет как следует, хоть и увешана драгоценностями, как новогодняя ёлка, и ошибается в назначении столовых приборов, да и слова путного не скажет, сидит, замкнув уста, при разговорах высоких гостей.
Но всё это стерпел Пётр: знал, что именно такая подруга жизни и нужна ему — не сильная в политесах, да зато помощница в делах, хоть и не лезла никогда в его государственные заботы.
Словом, свадьба эта, представлявшая интерес для Петра, больше омрачила его, нежели развеселила.
Да и невесту сына, оглянув мельком, не слишком возлюбил: тонка, стройна, пальчики длинные и изящные, личико светлое и чистое, улыбка вроде бы и простая, естественная, а всё чувствуется в ней древняя кровь, древняя порода, и потому сразу оттолкнула его Шарлотта, хоть и старалась выказать свёкру уважение и внимание.
Пышные празднества, сопровождавшиеся пальбой из пушек, парадами армейских рядов, фейерверками и спектаклями французских трупп, церемонными завтраками и длинными обедами, не столько количеством, сколько качеством так отличавшимися от русских застолий, скоро утомили Петра, и он был счастлив, что наконец кончились эти торжества и можно было опять либо сесть в седло, либо устроиться в ветхом возке и отбыть на родину, где накопилось великое множество дел, требовавших присутствия и внимания своего повелителя.
Оставив на дороге сына и его жену, бросив и карету с Екатериной, умчался Пётр в свой любимый парадиз, по парусам и мачтам флота которого соскучился за все эти месяцы пребывания сначала в безводной степи, а потом в куртуазном и церемониальном Торгау...
Сюда, на топкие бесплодные и скудные берега широкой Невы, перенёс русский царь свою столицу.
Едва возвратившись из несчастного Прутского похода, а потом из Торгау, велел он городу Санкт-Петербургу официально именоваться столицей Российского государства.
Сюда же, на эти безлюдные раньше окраины, перевёл Пётр и всю свою семью.
А семьёй своей считал он и потомство своего сводного брата Ивана, умершего в 1696 году, — вдову его Прасковью, трёх её дочерей — Прасковью, Анну и Катерину, — вдову старшего брата, царя Фёдора, всех своих сестёр от первого брака отца, Алексея Михайловича, и особенно чтил любимую свою сестру Наталью Алексеевну, у которой с девятилетнего возраста и воспитывался Алексей.
Всем им, не слушая никаких возражений, не делая никаких поблажек, приказал подниматься и отправляться на берега Невы.
Не слышал громкого плача и воплей женщин, знавших, что в том захудалом городишке не будет прежнего раздолья — все они жили по своим подмосковным поместьям, жили лениво, сладко и удобно.
Но пришлось потрафить царю — не то выбросит из своей родни, не станет даже говорить, а то и сошлёт в Сибирь или куда подалее.
И стонали, и вопили, и рыдали, да делать нечего: поднялись всем скопом да и отправились в любимый Петром парадиз — рай для царя, а для них сущий ад.
Дров нельзя достать, провизии купить невозможно, домов нет — как тут жить?
Но вместе со всей царской роднёй поднялась и старинная московская знать, обсела берега северной реки, принялась строить для себя хоромы и палаты, обзаводиться новомодной европейской мебелью, дорогущими нарядами и создавать под присмотром царя новую столицу...
И потому спешил Пётр в свой парадиз, чтобы всё осмотреть, за всем приглядеть и пристыдить своих родственников, коли не станут прочно оседать на новом месте.
Пришлось и стыдить, и изгонять карлов, карлиц, старух-предсказательниц и самых грязных юродивых почти из всех домов своих родичей, — крепко держались за старину москвичи, прятали по углам своих юродивых, едва царь появлялся в доме, но со временем, зная властный и кровавый характер Петра, поизгоняли лишних людей, жить стали по расчёту — уж больно дорогим был новый город.
Впрочем, кормили их вотчины: везли в Санкт-Петербург по санной дороге и свежую убоину, и соленья, и ягоды, и грибы, и всякие фрукты со своих подмосковных огородов.
И всё не хватало, и всего недоставало, и приходилось приноравливаться к новым временам, новым ценам и новым веяниям.
Ездил Пётр по домам своих родичей, глядел, как устроились, ругал за нерасчётливость, грозил карой, но всем сказал, чтоб готовились к 20 февраля 1712 года — на этот день назначил он официальное венчание с Екатериной.
Каких только слов за спиной не слышалось в адрес портомойки, захватившей сердце и душу царя, да в глаза не осмеливался никто и звука произнести.
