— Ташенька... Таша...
— Подожди, голубушка моя, подожди отчаиваться. Разговор такой, будто жениху моему будущему назначение к малому двору последует. Ну, не будем мы с тобой в соседних комнатках жить, так хоть видеться что ни день станем — всё легче.
— Утешить меня хочешь...
— Упаси господь, не лгу и не придумываю. Анна Степановна так мне впрямую и сказала. Только с именем пока воздержалась. Мол, до апробации государыниной нет смысла зря болтать.
— Как, поди, страшно-то тебе, Ташенька.
— Катишь, помнишь, как нянюшка в первом-то нашем отделении говаривала: «Спите, голубоньки, утро вечера мудренее. Перемелется — мука будет». Вот и мне хочется так о будущем своём думать. Я ведь тебе ещё и любопытные новости приберегла. Думала, мы с тобой вместе ещё герцогиню Кингстон увидим.
— А что, опять от этой авантюрьеры сведения какие?
— Лучше сказать — ещё какие! Вообрази себе, в суде она дело по завещанию герцога Кингстона выиграла.
— Как не помнить. Потому что её покойник девичьим именем назвал?
— Ну конечно. Только наследники к ней с другой стороны приступили: процесс о двоебрачии начали.
— А её супруг? Почему родственники, а не он?
— Право, не знаю. Только суд признал её законной супругой лорда Хервея, лишил союз с герцогом Кингстоном силы. Вообрази, её должны были заклеймить — выжечь клеймо на плече.
— Какой страшный конец!
— В том-то и дело, что никакого конца не наступило. Почему-то никто герцогиню клеймить не стал. Больше того. Она продолжает пользоваться герцогским титулом. Вот только граф Бристоль решил потребовать с герцогини какое-то имущество её незаконного супруга. Так что ей пришлось вместо Рима, куда она собиралась ехать на встречу с папой Римским, отправиться в Мюнхен. Но, знаешь, я уверена, мы ещё увидим герцогиню в Петербурге, раз она сама так положила.
* * *
Е.И. Нелидова, великий князь Павел Петрович
— Мадемуазель Нелидофф, меньше всего ожидал вас здесь встретить. Я полагал, вас всё ещё удерживают в стенах монастыря.
— О, нет, ваше высочество, императрица пригласила нескольких особ нашего выпуска, чтобы определить нашу судьбу.
— И что же, решение состоялось?
— Да, ваше высочество. Императрица была очень милостива к нам — нам всем предстоит придворная служба. Это совсем как в сказке.
— Вам так нравится дворец императрицы?
— Кто бы осмелился им не восхищаться, ваше высочество!
— Вы это очень ловко сказали: осмелиться не восхищаться. Вы маленькая дипломатка, мадемуазель, или же вы нисколько не виноваты в простой оговорке? Как прикажете вас понимать?
— Никакой оговорки не было, ваше высочество.
— Ах, так. И тем не менее у вас такой сияющий вид.
— Ваше высочество, вы не разрешите мне задать вам вопрос? Всего лишь один, ваше высочество. Я понимаю, насколько это нарушает этикет, но вы так милостиво говорите со мной.
— Я был бы рад, если бы вы в разговорах со мной поступились этими надоедливыми правилами. И чувствовали себя так же свободно, как на сцене. Так задавайте же ваш вопрос, мадемуазель.
— Почему вы улыбаетесь, ваше высочество? И почему в вашем взгляде, простите мне ещё одну вольность, столько... лукавства? Вы не гневаетесь за мою бесцеремонность, ваше высочество?
— Нисколько, но вы очень наблюдательны, маленькая плутовка. Вы всегда отличаетесь таким качеством?
— Только в отношении вас, ваше величество.
— Только в отношении меня? Я не ослышался? Это значит, что я стал для вас объектом особого внимания.
— Я не собираюсь этого скрывать, ваше высочество. Но, поверьте, это происходит помимо моей воли — совершенно непроизвольно. Я сама удивляюсь тому магнетизму, которым вы, ваше высочество, для меня обладаете. Моё уважение к вам и восхищение вами безграничны.
— Вы меня повергаете в полнейшее изумление, мадемуазель Карин. Скажите, вас так зовут ваши друзья? И позволите ли вы мне присоединиться к их кругу? Этим вы доставили бы мне большую любезность и удовольствие.
— Ваше высочество... ваши слова... впрочем... Нет, мои друзья произносят моё имя иначе. Для них я Катишь — так повелось с первых лет моего пребывания в Смольном институте.
— Мадемуазель Катишь — какая прелесть! И вам необычайно идёт это кокетливое имя, необычайно!
— Ваше высочество, в ваших глазах я становлюсь воплощением всех пороков. Вы определили меня как дипломатку, плутовку, а теперь ещё и кокетку. Мой Бог, с таким грузом недостатков мне не приходится рассчитывать на добрую славу на придворной службе.
— Вовсе нет, мадемуазель Катишь. Как раз они и откроют перед вами все возможности службы при дворе. Впрочем, я хочу оговориться об одном исключении. Вы непременно должны сохранить своё кокетство, но только для одного человека. В отношении всех остальных я вам его запрещаю.
— Одного лишь человека, ваше высочество? И кто же этот допускаемый вами избранник? Вы назовёте мне его?
— Непременно. Это ваш покорный слуга.
— Вы, ваше высочество? Вы разрешаете мне быть с вами кокетливой?
— Как ваша прелестная Сербина.
— Но...
— И чтобы никто не замечал вашего милого кокетства.
— Ваше высочество, вы вгоняете меня в краску. Такое исключение.
— Оно вам неприятно?
— Неприятно? Бог мой, напротив! Я просто растеряна. Вы, ваше высочество, такой серьёзный, такой...
— Хмурый, хотите вы сказать, такой нелюдимый.
— Нет-нет, именно серьёзный. Таким делают вас ваши мысли. И вдруг вы позволяете мне...
— Не позволяю, если хотите, приказываю. А ведь вы знаете, что теперь я имею на это право.
— Вы всегда его имели, ваше высочество, и я всегда с радостью выполнила бы любой ваш приказ или пожелание.
— В силу простой вашей любезности, я понимаю. Но теперь, мадемуазель Нелидофф, вы принадлежите к моему штату. Вы знаете об этом? Вы теперь фрейлина будущей великой княгини.
— Именно потому вы и поймали меня на улыбке, ваше высочество. Я не поверила своим ушам, когда императрица сделала своё определение. И простите меня, ваше высочество, я изо всех сил сдержала свою радость, чтобы приказ не был отменен.
— Да, это было своевременно и очень умно. Императрица не желает, чтобы в моём окружении находились расположенные ко мне люди.
— О, ваше высочество, я ещё не разбираюсь во всех хитросплетениях придворных расчётов, но тем не менее совершенно убеждена: у вашего высочества множество доброжелателей, до поры до времени скрывающих внешние проявления своей преданности.
