— Вы хотели бы иметь такую музу?
— Кажется, это единственное, в чём бы я мог сравняться с фернейским патриархом.
— Но господин Дидро сожалел о кончине маркизы.
— И это сразу состарило философа, я знаю. Верно одно: общение с ней избавило его от личного тщеславия и суетности. Он сам пишет об этом. Но всё же сначала была дружба.
— Не отсюда ли господин Вольтер узнал все тонкости общения с женщинами и в том числе коронованными?
— Вы имеете в виду его переписку с государыней?
— На протяжении стольких лет.
— О, я уверен, его педагогические таланты не уступают филозофическим.
— Педагогические?
— Естественно. Нельзя же относить к дипломатии его умение внушать свои мысли, служить просвещению. Мне кажется, если бы не подобное просветительство, Женевский гражданин не стал бы насиловать себя перепиской с русской императрицей. Он умеет не раздражать её величество, не надоедать, оставаться всегда одинаково занимательным, а это уже талант. Безбородко говорил, что, когда приходит письмо от Вольтера, государыня оставляет все занятия, чтобы его тотчас прочесть. И читает не при всех, а непременно одна, запёршись в кабинете. Иной раз смеётся, иногда потом пересказывает тем, кто её ждёт, вольтеровские мысли.
— Воспитывать монархов...
— Вот именно — не к этому ли следует стремиться? Монарх — тот же человек со всеми ему свойственными слабостями и пороками. Чем лучше воспитатель монархов, тем легче для народа. Кстати, вы знаете, чем закончилось пребывание Вольтера при дворе великого Фридриха?
— Мне неоткуда знать такие подробности.
— Так вот, здесь всё удивительно похоже на случай с Дидро. Король ещё юным наследным принцем завязал самую оживлённую переписку с Вольтером и позже, уже став монархом, умолял его о приезде, если не переселении в Берлин. Вольтер не обращал внимания на это предложение, пока не оказался в удалении от французского двора. Обида была так велика, что он, не размышляя, отправился к коронованному другу, и первое впечатление оказалось превосходным. Гостеприимству не было границ, любезностям со стороны монарха также, а весь двор, следуя примеру монарха, рассуждал только на философские темы.
— Неужели господин Вольтер поверил в подобную идиллию?
— Сначала да. Но философ не мог изменить своей натуры. Он быстро начал подмечать смешные нелепости придворных, капризы короля, его деспотизм и — что самое худшее — стал делиться наблюдениями с мнимыми друзьями. В результате его насмешки, эпиграммы, колкости стали доходить до короля скорее, чем Вольтер успевал вернуться с созванного вечера к себе домой. За ним следили, его преследовали. Ссора философа с монархом входила в расчёты слишком многих, а Вольтер давал для этого слишком благодатную пищу. К тому же он был против военных увлечений Фридриха и отказывался присутствовать на плац-парадах, восторгаясь муштровкой. После очередного смотра философ был отпущен монархом даже без слов прощания. Дидро просто забыл об этом.
* * *
Д.Г. Левицкий, Дидро
— Я рад, что вы занялись моим портретом, господин Левицкий, и очень рассчитываю на вашу удачу.
— Мне остаётся поблагодарить вас за доверие, месье Дидро, результат же покажет, оправдал ли я ваше ожидания.
— О, в этом я уверен. Но откуда у вас такой великолепный французский язык? Это присуще всем русским художникам?
— Конечно, нет. Мне пришлось пользоваться советами господина Токкэ и притом без переводчика.
— А, Токкэ! Вы разрешите, я не буду высказывать своего мнения об этом художнике? Лучше ответьте мне на вопрос, любите ли вы театр?
— Театр?
— Но что вас удивляет? Вы написали театральные портреты.
— Я бы назвал их скорее маскарадными.
— Вы беспощадны, месье Левицкий, и всё же? Хорошо ли знакомы вы вообще с театром?
— Живя в российских столицах и особенно в Москве, нельзя не знать театра.
— Там так много трупп?
— Я бы ответил иначе. Не так много трупп, как велик интерес к ним.
— Но театр — это частное дело небольшой группы любителей.
— Только не в Москве.
— Но почему же? Вы меня интригуете, мэтр.
— Хорошо. Я попрошу вас недолго соблюдать молчание, и, чтобы вам это не показалось скучным, расскажу кое-что о интересующем вас театре.
— Но прежде чем я погружусь в столь не свойственное мне безмолвие, ответьте хотя бы на один вопрос: театр подарила России нынешняя императрица?
— Конечно, нет. Я не застал сгоревшего театра на самой большой — Красной площади Москвы. Его строил наш знаменитый зодчий Бартоломео Растрелли, он вмещал около трёх тысяч человек.
— Первый театр, и сразу на три тысячи зрителей?
— Господин Дидро, вы опять обрушиваете на меня водопад эмоций!
— Которые мешают вам работать! Бога ради извините. И всё же это невероятно.
— Прежде всего театр этот не был первым. До него около тех же кремлёвских ворот существовал другой, построенный Петром Великим. В нём шли драмы с длинными музыкальными антрактами. И вы, может быть, удивитесь, но не содержание действия, а именно музыка стала привлекать сюда публику. Когда вступившая на престол императрица Анна решила заменить театральное здание большим по размеру, было ясно, что это будет опера.
— Я опять повторяю своё «невероятно»!
— Тем не менее. Новый театр был за несколько месяцев возведён. В нём играли музыканты, пели приглашённые из Италии солисты и актёры Комедии масок. Почти каждый год императрица меняла итальянского капельмейстера, в обязанности которого входило также писать музыку. На сцене была машинерия, и у москвичей сохранилась память о том, как актёров спускали на облаках из-под потолка зала, имевшего три яруса.
— В России умеют так фантастически быстро строить?
— Обходясь без фундамента, внутренней отделки зала и даже многих дверей. Императрица Анна не хотела ждать завершения, и актёры начали играть в незаконченном помещении, где самым докучливым в зимнее время был холод.
— Но откуда вам знакомы такие подробности, мэтр?
— От господина Дмитриевского, превосходного актёра первого положения при дворе, к тому же обучающего сценическим действиям воспитанниц Института благородных девиц.
— Ах, так! С ними занимается профессиональный актёр. Но это совсем не то, о чём я думал, рекомендуя школьный театр. Впрочем, это уже неважно. Дорасскажите мне историю театра.
— Она достаточно продолжительна. После гибели первого оперного театра во время пожара, уничтожившего едва ли не две трети Москвы, пришедшая на престол императрица Елизавета Петровна подарила городу ещё лучший Оперный дом, правда, в той части Москвы, которую предпочитали и двор, и иностранцы, начиная со времён Петра Великого. В Оперном доме было пять тысяч мест и сцена, на которой ставились самые сложные оперы с декорациями и сложнейшими машинными эффектами.
