— Ваше императорское величество!
— Опять ты, канцлер. Что тебе?
— Насчёт завтрашнего обеда с герцогиней Дармштадтской
[9].
— Поваром заделался, что ли? Тебе-то что. Будет обед. В Гатчине будет. Сама переночевать там хочу. Потом с герцогиней и дочкой её в Царское отправимся.
— Трудно вам, государыня. Дел столько, а тут...
— Что тут? Свадьба наследника не дело разве?
— Ещё бы, государыня. Только, может, не понимаю чего, будто торопитесь вы с этой свадьбой. И с невестой...
— Знаю, хотел бы другую. Но тянуть не стану. Пусть с этой венчается. А что поспешить хочу, верно. Вся Европа смотрит на авантюрьеру. Не дай господь, ещё и на Пугачёва заглядится. Пусть знают, никого и ничего Россия не боится, ничему значения не придаёт. Живём как жили. Наследника теперь ждать станем.
— А его императорское высочество не заартачится ли?
— Скажешь тоже. Ему всё известно: после свадьбы все уроки побоку, воспитатели тоже. Свобода и супруга под рукой — по сторонам глядеть не придётся.
Обомлело Дармштадтское семейство от Гатчины. Ото всего в восторг приходят. Видами налюбоваться не могут. Канцлер не удержался, рассказал, как земли гатчинские от Швеции к Ливонии и обратно переходили и только при государе Петре Великом за Россией закрепились вместе со всей Ингерманландией. Подарил государь эти места внучке своей царевне Наталье Алексеевне. Та по молодости лет ничего здесь делать не могла, зато двор императорский наездами своими Гатчину постоянно отмечал. Императрица Екатерина Алексеевна Первая давала здесь в палатках прощальный обед герцогине Курляндской Анне Иоанновне. И палатки не кто-нибудь разбивал и украшал, а сам граф Растрелли-старший. Порядок такой при дворе был. После обеда государыня преогромнейший маскарад тут же смотрела, а затем в охоте императорской участвовала.
Промолчал, молодец, что после смерти царевны досталась Гатчина всего-то навсего лейб-медику Ивану Блюментросту, а императрица Анна Иоанновна и вовсе Гатчину у лекаря отобрала и подарила князю Борису Александровичу Куракину. Князя Бориса не стало, наследники тут же с молотка всё имение спустили — для заплаты долгов, как говорится. Вот тут и велела гатчинские земли Грише Орлову в подарок купить. Он и дворец строил, и парк разбивал, обихаживал, а теперь — поглядим, что теперь будет. Не оставлять же бывшему такое богатство. И так без меры семейство обогатилось.
В разговор вмешалась, сказала, что звать будут будущую супругу наследника в православном крещении, как и первую владелицу Гатчины, Натальей Алексеевной, и кто знает, может, и жить будет новая Наталья Алексеевна с супругом именно в Гатчине. У Вильгельмины глаза огромные, круглые, чуть не воздух ртом ловит: «Такое богатство!»
Канцлер исподтишка глянул. Поняла: а как же Григорий Григорьевич? С ним что будет? Усмехнулась. Всё снова повторила, чтоб никаких сомнений: кончилось орловское царствование. Раз и навсегда кончилось. Не желаю, чтобы больше имя императрицы с братцами путали. Васильчикову велела в стороне держаться. Огорчать не хочу, да и приваживать ни к чему.
* * *
Я имею честь получить письмо, передающее ваше приказание, которым удостаивает меня её величество, августейшая государыня ваша, моя и та, которая достойна быть повелительницей всего мира. Я по счастию приискал молодого литературного новобранца, и он взялся передать в нескольких строках её великие мысли, которые должны, были бы найти поддержку во всей Европе. Мне стоило только оставить у себя 1000 червонцев и обмакнуть перо в чернильницу. Мне лестно писать под диктовку её могучего гения: это одно, может быть, даёт мне право на звание парнасского патриарха, которым вы меня удостаиваете; а пока я имею лишь приличные этому званию лета: достоинство, которое приписываю игре случая и которое со временем утрачивается.
Я долго придумывал название для этой статьи: ВОЗЗВАНИЕ К ГОСУДАРЯМ было бы прилично, если бы все эти господа, по божьей и ни по чьей милости, любили, чтобы к ним взывали!.. СОВЕТЫ НАРОДАМ, но их более не слушают, при всемогуществе невежества и предрассудков... И так я решился, согласно предначертаниям её величества, более озадачить толпу, чем убеждать её; и потому статья эта появится в будущем январе, в двух лучших журналах: Французском Меркурии и Меркурии историческом и политическом под заглавием НАБАТ НА РАЗБУЖДЕНИЕ КОРОЛЕЙ. Пока посылаю вам рукопись.
Вольтер — А.П. Шувалову. Ферней.
23 декабря 1771.
Екатерина II, И.И. Бецкой
— И всё же, несмотря на ваше явное нежелание, я прошу вас ознакомить меня с подробностями театрального костюма. Да-да, не удивляйтесь, друг мой. Мои пансионерки должны быть одеты по самой последней театральной — я подчёркиваю, театральной! — моде.
— Ваше величество, вы же не видите их в будущем профессиональными актрисами, не правда ли?
— Нет, конечно, но я хочу вам напомнить: наши первые балетные танцовщики при императрице Анне Иоанновне вышли из кадетского корпуса и составляли пары профессиональным танцовщицам. К тому же занятия в институте продлятся годы, и всё это время я хочу иметь под рукой театр, достойный моей столицы. Так что начинайте, и никаких апелляций к придворным туалетам, тем более драгоценностям. Каждый иностранец должен видеть подлинное театральное действо. Но вы заставляете меня чуть ли не оправдываться, гадкий генерал!
— О нет, нет, ваше величество! Бога ради простите моё изумление. Я не перестаю удивляться, что каждый вопрос, какого вам приходится касаться, решается вами так досконально и глубоко. Вы знаете, ваше величество, я назвал бы первой реформаторшей на европейском театре актрису Мопен. Вы непременно улыбнётесь характеру произведённой ею революции, и тем не менее это была настоящая революция на первых порах, шокировавшая публику. Мопен решилась выйти на сцену с пустыми руками — без носового платка, веера, жезла или любого другого, но считавшегося необходимым предмета.
— Действительно забавно, что публика могла на такую мелочь откликаться.
— Публика изо всех сил шикала, хотя Мопен освободила руки для более выразительной жестикуляции. Но шикала недолго. Мопен рискнула предстать перед публикой в новом виде в 1703 году, а почти сразу актриса Данкур осмелилась выйти на сцену, впрочем, всего лишь в комедии, в простом длинном открытом платье. Только простота на сцене в то время не окупалась. В 1727-м знаменитая Адриенна Лекуврер предпочла обычному городскому наряду, в котором было принято выходить на сцену, самое роскошное придворное платье, блестящее, разукрашенное и с огромнейшим панье.
— Играть в панье? Полнейшая нелепость! В нём почти невозможно двигаться, и притом актриса, наверное, занимала всю сцену.
— Ваше величество, Адриенна была неотразима — проста и величественна. Панье придавало ей, если хотите, монументальность древних трагедий.
