А пансион монастырский, что Бецкой придумал, с чего бы Шувалов толковать о нём начал? Не то чтобы прожект какой, а будто между прочим. Знаю его хитрости: чем легче скажет, тем крепче на своём стоять станет. Что ему в пансионе этом? Интерес какой? Бецкой — ну, тому Настёна могла в уши напеть. Образованием интересовалась, любила, когда самой учёной называли. К красоте каждая прибавка пройдёт. Но Шувалов... А может, из-за девочки? Может, задумал принцессу свою в Петербурге оставить. Чтоб всегда рядом, всегда под рукой была. Привязался, видно, или о другом чем мечтает. Веры, веры с годами и капли не наберёшь. А так почему бы и пансион не сделать. Только правила там монастырские будут — не выкуришь. Обхождения никакого, танцев там. Вон Шувалов книжку какую занимательную принёс — вслух и читал. Про туалеты балетные. Почему не попробовать. Сразу велела мастерицам по рисункам шить начинать. Развлечься бы, от дум неотвязных уйти. Белому дню улыбнуться.
Никак кто идёт... А, это ты, Анна Карловна, ты, графинюшка. — «Не помешаю, государыня? Камердинер сказал, не велели никого принять». — Разве для тебя такой приказ? Ты всегда гость желанный. Чего нового узнала? С чем пришла?
— Поверить невозможно, государыня. Невашин из Ораниенбаума приехал, таких чудес нарассказал, что Михайла Илларионович мой только руками развёл. Как такое быть имеет, в толк не возьмёт.
— Ты про что, Аннет?
— Как только великий князь с супругой своей богоданной уживаются! Он, сказывал Невашин, такой, прости меня, государыня, грубиян, будто самый последний что ни на есть неуч деревенский. Больше всего любит по паркетам сапогами необтёртыми, в грязи да воде, топать. Громко так, заливисто. А уж коли удастся грязью-то какую даму обдать, пятно ей на подоле поставить, от хохота чуть не на пол садится. Мало того, государыня, шутки солдатские, самые непристойные горазд отпускать. Любо ему, когда дамы, а особливо девицы от стыда огнём горят. Ещё к иной подойдёт, за подбородок подымет и требует, чтобы в глаза ему прямо смотрела, да чего посолонее добавит.
— Поздно теперь об этом толковать, Аннет, куда как поздно.
— Верно, государыня, но ведь не знать про то ваше величество тоже не может. Ежели послов каких к нему направить — Михайла Илларионович более всего боится — конфуз политический выйти может.
— А знаешь, Аннет, не был он таким. У нас ведь одичал. Спроси, с чего, никто не ответит.
— Полноте, государыня, что уж вы на ваш двор грешите. Здесь каждый политес знает. Это всё из-за прусаков проклятых. Им бы волю не давать. Совсем великого князя охомутали. Он уж и диалект российский с ними забывать стал — целыми днями по-немецки промеж себя стрекочут. Говорил Навашин, будто нет ему большей радости, как на плацу находиться, команды отдавать.
— Что поделать, манёвры — развлечение монархов. Тем более будущих. Даже мой батюшка им — было время — отдавался.
— Какие ж манёвры, государыня, все смотры да плац-парады. Не за ловкость да смекалку хвалит, а за выправку одну. За неё же и сечь велит безо всякого снисхождения.
— Постой, постой, Аннет, о каких ты прусаках толкуешь? Откуда они в Ораниенбауме-то набрались? Не из регулярного же войска?
— Мало в этих делах смыслю, государыня, а Михайла Илларионович иначе как сбродом их не называет. Все, говорит, беглые солдаты, булочники да башмачники.
— Может, оно, с одной стороны, и неплохо: не армию же настоящую великому князю заводить. С ней неведомо какая блажь ему в голову придёт вместе с его супругой.
— А вот и нет, государыня, вот и нет! У этих двоих все врозь. Ни на едином словечке согласиться не могут. Великой княгине все бы умные разговоры разговаривать али с книжкой сидеть. На плац поутру калачом не заманишь. К окнам дворцовым и то не подойдёт.
— В гнев, значит, наследника нашего вводит.
— И опять нет, Лизавета Петровна. Вообрази только, свято место пусто не стоит. Какая там скука да досада, у великого князя — одно веселье.
— Да ты что загадками изъясняться стала, Аннет?
— И впрямь от неожиданности загадка. Там племянница моего Михайлы Илларионовича всё больше власти забирает. Глядишь, скоро без неё и ночами невтерпёж Петру Фёдоровичу станет.
— Неужто и впрямь Лизавета Романовна постельку великому нашему князю греть собралась
[6]? Думала, болтовня одна. Ну, помахаются там, в кустах поамурничают — мало ли чего в жизни не бывает.
— Помахаются! Да ты за кого, государыня, племянничка-то своего держишь? Кавалер из него, прямо сказать, никакой — сразу к делу приступает, чисто солдат на биваке. А Лизавете Романовне оно вроде бы и в масть: хохочет, с амурами великокняжескими не кроется. Сама первая место около великого князя занимает что за столом, что на пикниках. Навашин сгрубил, мол, силком метреску не оттащишь. Ты уж прости, государыня, что раздосадовать тебя пришлось — всё равно от кого-никого узнаешь.
— А чего мне досадовать? Дело житейское. Да и то хорошо, что ладу у супругов наших нету. Катерина умная да хитрая, бог весть, на что бы могла супруга сгоношить. А так — безопаснее.
— Тогда уж всю правду тебе, государыня, скажу. Побоялась поначалу, а теперь всё скажу — не утаю.
— Да уж милости прошу, кузина. Кого мне и слушать, как не тебя.
— Болтает великий князь. Не кроясь ничуть, болтает, что, как на престол взойдёт...
— Ах, и так даже жизнь свою размечает!
— Не вру, государыня, любой из прислуги ораниенбаумской тебе подтвердит. Мечтает великий князь о престоле, да только не с супругой богоданной, а с метреской. С Елизаветой Романовной. Почтения к ней ото всех великого требует. Утверждает, что будут все у её престола стоять, ей ручку, как великая милость, целовать. Не гневайся, государыня...
— Вот и отец его сколько лет о другой супруге мечтал, да не вымечтал. Не судьба ему. Что тут поделаешь, не судьба.
— Ты о чём это, государыня? Какой отец?
— Будто принца Голштинского не помнишь, как приехал в Петербург свататься, как батюшку слёзно молил не Аннушку — младшую цесаревну за него выдать.
— Это тебя-то, государыня? Что за диво! Какое сравнение у тебя со старшей сестрицей было. От тебя никто глаз отвести не может, а Анна Петровна и умница, и разумница, а красоты не дал Бог. Что ж тут будешь делать. Да погоди, погоди, государыня, странно как-то ты сказала: неужто принц тебе по сердцу был?
— А чем плох-то он тебе показался?
— Да не о том я, государыня. Как же ты виду никакого не подавала? Со всеми вроде веселилась. О предпочтении каком никто и мечтать не мог у тебя. Вот разве что Бутурлин Александр...
— Бутурлин это потом. Когда Аннушка с принцем в Голштинию отправились. А до того я и света в окошке за принцем не видела.
