— Я не прерываю вас, ваше высочество.
— И, может быть, тогда вы посмотрите на меня иными глазами. В чём-то поймёте или даже — оправдаете. Не знаю, я ничего не знаю. Вы знаете меня от рождения...
— Так не совсем точно. Я видела вас от вашего рождения. Императрица Екатерина сочла нужным поставить непреодолимую преграду между двумя старшими своими внуками, Александром и вами, и вашими родителями. Вы росли в большом дворе, ваши родители жили в малом. Сначала это был Павловск, а когда вам исполнилось четыре года, — Гатчина. Господин и госпожа Секундант-Вторые, так положено было называть ваших родителей с лёгкой руки императрицы. Это было невыносимо для императора и нелегко для всех его придворных.
— И снова в ваших словах мне чудится живое сочувствие императору.
— Так и есть, ваше высочество.
— Вы не говорите о его тяжёлом характере, его странностях, беспричинных вспышках гнева, которые, по всей вероятности, приходилось на себе испытывать и вам.
— Я не испытывала их — я понимала императора.
— Катерина Ивановна, один только вопрос: вы... любили его? Не как придворная, не как верноподданная, но как человек. Нет, как женщина. Вы любили императора Павла? Поймите смысл моего вопроса. Я люблю, глубоко и преданно одну женщину. Я хочу, чтобы она стала моей законной женой.
— Но великая княгиня Анна Фёдоровна?
— Я беру развод. Я не хочу больше обманывать ни её, ни себя. Мне нужно чувство, одно чувство и никаких государственных расчётов. Мне сорок лет. Понимаете, сорок лет. Я могу отстоять своё счастье или сейчас, немедленно, или я не узнаю его никогда. Великая княгиня не будет противиться разводу.
— Но перспектива российского трона...
— Вы же знаете, я всего на полтора года моложе Александра, и меньше всего хочу, чтобы его жизнь хоть на один день сократилась. К тому же у меня гораздо больше возможностей покинуть земную юдоль, чем у него. Я военный, солдат до мозга костей. Я лучше себя чувствую на биваке, в походной палатке, чем в духоте имперских канцелярий. Каждому своё.
— Да, император не стал препятствовать вашему участию в итальянском походе Александра Васильевича Суворова, но очень переживал за вас, ваше высочество. А потом Аустерлиц и вся кампания 1812—1813 годов, где вы, ваше высочество, командовали всей гвардией. Все разговоры были о том, как великолепно вы выполняли эти свои обязанности и как никогда не знали страха.
— Вам были небезразличны мои успехи?
— Вы оставались сыном своего отца, которому судьба в военной службе отказала, замкнув его в переходах дворцов, а их император никогда не любил.
— Но я хочу вернуться к сегодняшнему дню. Выбор моей избранницы означает мой отказ от престола. Иоанна Грудзинская не может стать ни в коем случае российской императрицей.
— Отказ от престолонаследия? Ради любимой женщины?
— Неужели вас это удивляет?
— Я думаю о позиции вашей семьи, вдовствующей императрицы...
— Никакой позиции не будет. О тайне отречения будем знать только мы с Александром. Иоанна согласна не требовать публичного объявления нашего брака. В ближайшее время, во всяком случае. Александр даёт ей титул графини Лович. Всё договорено, подписано и никаких отступлений быть не может. Теперь вы признаете за мной право на мой вопрос?
— Да, я любила великого князя.
— И он без памяти любил вас. Так почему же отец не поступил, как поступаю я? В моих жилах течёт его кровь и в гораздо большей степени, чем кровь моей матери, не правда ли? Он не думал о таком поступке? Ответьте мне, Катерина Ивановна, ответьте!
— Не мне судить о мыслях государя.
— Вы уходите от ответа! Кого вы защищаете сейчас — его, себя? Я вспоминаю рассказы о деде, императоре Петре III. Если бы события сложились по его мысли, будущая императрица Екатерина получила бы развод, а на престол вступила Елизавета Романовна Воронцова. Он и в арест просил поместить с собой только её. Он тоже умел любить. Без памяти. Что же случилось с императором Павлом?
— С ним ничего. Просто пришёл на свет великий князь Александр Павлович, а за ним сразу вы, ваше высочество.
— Тем легче было отцу отречься от престола и стать счастливым.
— Но я бы на это не согласилась. Никогда.
— Мне следовало бы поблагодарить вас за вашу бесконечную снисходительность, мадам, и уйти. Но... я понимаю, такой разговор у нас с вами может не состояться больше никогда.
— Да, мне шестьдесят четыре года, ваше высочество.
— Полноте, мадам, кто бы мог вам их дать! Ваше знаменитое очарование не угасает со временем.
— Благодарю вас, ваше высочество. К тому же моя жизнь протекала и будет протекать вдали от двора.
— Но вдовствующая императрица продолжает настаивать на ваших приездах. Ваша воля — уклоняться от них.
— Я бесконечно признательна вдовствующей императрице за понимание моих странностей. К тому же придворная жизнь превосходит намного мои материальные возможности, но и вполне удовлетворяет меня.
— Как бы то ни было, мадам, если бы вы ответили ещё на один давно донимающий нас с братом вопрос: что стало причиной вашего ухода из дворца при жизни императора, да нет — ещё великого князя? Все говорят, император с бесконечным уважением относился к вам, и это вы настояли на своём отъезде. Ещё раз простите мою солдатскую прямолинейность: я же знаю, никто не занял вашего места в мыслях и чувствах императора. Во всяком случае, тогда, когда вы приняли решение об отъезде.
— Мне трудно поверить, что моя скромная персона через столько лет продолжает занимать мысли сыновей императора.
— Но это так, мадам, и если вы не сочтёте нужным удовлетворить моё просто непристойное любопытство...
— Почему же, этот ответ вы должны знать. Он уничтожит многие кривотолки, существовавшие при дворе. Но сначала позвольте мне начать с вопроса.
— Спрашивайте, мадам, конечно же спрашивайте!
— После поражения под Аустерлицем вы продолжали сражаться против наполеоновских войск, не правда ли?
— Вы сами об этом сказали, мадам.
— Но вы же стали на сторону тех, кто считал целесообразным заключение с Наполеоном мира: стол переговоров вместо поля брани.
— Да, нас не совсем справедливо стали называть французской партией. Но людские потери, не говоря о мирном населении, были так велики и нескончаемы!
— В своих беседах с покойным императором ещё до его вступления на престол мы сами не заметили, как образовались две партии, становившиеся год от года всё более непримиримыми. Император видел панацею ото всех бед в философии Фридриха Великого, я принадлежала к тем, кто склонялся на сторону французских философов.
— И это приобретало такое значение?
— Но мы же взрослели и — старели, ваше высочество. А с возрастом убеждения приобретают всё большее значение для человека, заменяя юношеский пыл чувств и впечатлений. Прусские офицеры начали год от года заполонять Гатчину, вторгаться в мысли и чувства императора, как сказал когда-то граф Нелединский, прусский сапог опрокинул, в конце концов, французский светильник разума.
