— Вижу, радость тебе не в радость, Иван Дмитриевич. Смурной ты какой. О здоровье супруги печёшься?
— Оклемается. Она не смотри, что на вид от соломинки переломится. Полежит, как в их дамском деле полагается, да и встанет.
— Так о чём же печаль? Что сына не принесла? Так дело молодое — ещё принесёт, и не одного.
— Всё так, да ведь опять расходы, опять хвори да лекарства. А девчонка и вовсе один расход: одевать, учить.
— Не повезёшь же ты её из деревни. А здесь что ни одень, всё ладно. Когда ещё заневестится?! А с ученьем — дьячка сговоришь, он грамоте и научит. Много ли барышне требуется — книжку для виду в руках при гостях подержать али где имя своё вывести.
— Супруга не согласится. Толковать без устали будет о своей родне, об ихних порядках.
— О родне! Так вот из родни бы и принесла капиталу на все свои желания, а коли за мужнин счёт...
— То-то и оно, что здесь всё за её счёт. И деревенька эта, и приданое иное всякое... Было. Ей и невдомёк, что нету его уже.
— Нету? А куда ж делось? Нетто ты сам, Иван Дмитриевич, завинился? Помнится по полковой нашей жизни, к картишкам у тебя слабость.
— Грешен. Так не виниться ж перед ней. Вся родня её слетится, такие разборки начнутся — звон по всему уезду пойдёт, если только до полка не доберётся. Пока мог, толковал ей про недород, про засуху, ну, там всякие иные дела житейские, так ведь сколько верёвочке ни виться, кончика не миновать. А тут упёрлась: не желаю, чтобы дочь моя в бедности прозябала, хочу, чтобы всё у неё было. Мне не удалось — пусть она за меня поживёт. Вот как!
— А по службе переводу какого добиться не сможешь? Покровителей высоких не сыщется?
— Был, был, да прибрал Господь. Не поверишь, друг, судьба злая, да и только. Княгиня Анастасия Ивановна Гессен-Гомбургская, фельдмаршала Ивана Юрьевича Трубецкого единая дочь. Так вышло, что семейство наше представлено ей было и милостиво обласкано. Я как узнал о рождении Катерины, сразу о княгине и подумал. Она, известно, небогатых дворяночек и сама в доме своём воспитывает, и вообще пособить вряд ли откажется. Так вот, Катерина на Спиридона-Солнцеворота на свет пришла, 12 декабря, в самый Рождественский пост. Как в народе-то говорят: солнце на лето, зима на мороз. Вроде бы приметы добрые. А спустя две недели узнал: десятью днями раньше не стало княгини Анастасии Ивановны. На пророка Аввакума не стало.
— В Петербурге?
— В Париже. В Париже она после кончины своего второго супруга жила. Как с императрицей ныне здравствующей благополучно ни дружила, в Россию ворочаться не стала. Болела будто бы долго. За ней братец её сводный, как за дитём малым, ходил — Иван Иванович Бецкой. Дружба между ними, сказывали, наикрепчайшая была.
— Поди, состояние всё братцу завещала.
— Да Ивану Ивановичу и своего хватает. Много мне о нём майор в нашем полку один старый рассказывал. Как начинал службу в датской армии, у короля датского. Как на учениях лошадь его сбросила, а весь эскадрон по нему и прошёлся. Как только жив остался. Ногу одну доктора залечить не смогли: хромает и по сей день.
— Слушай, Иван Дмитриевич, не Господь ли тебе его посылает? Разыщи его превосходительство, время придёт, да судьбу Катерины своей и представь. Может, он в память сестрицы и облагодетельствует дочку твою.
— Твоими бы устами да мёд пить, друг. За границей Иван Иванович, и слухов, что ворочаться собирается, нету.
— Так он тебе не сейчас нужен: Катерине ещё расти и расти. А в Россию господин Бецкой беспременно приедет — дела устраивать, о наследстве сестрином побеспокоиться. Вот тут ты его и не упусти, слышь, Иван Дмитриевич!
* * *
Великий князь Пётр Фёдорович — И.И. Шувалову. 1754. Петербург.
Месье!
Я столько раз просил вас попросить от моего лица её величество разрешить мне отправиться на два года в путешествие по чужим краям. Я повторяю ту же просьбу снова, настойчиво умоляя вас представить её таким образом, чтобы она была уважена. Моё здоровье слабеет день ото дня, ради Бога окажите мне эту дружескую услугу и не дайте мне умереть от огорчения. Моё положение это не то положение, в котором можно выдерживать мои огорчения и постоянно усиливающуюся меланхолию. Если вы находите, что есть надобность всё это представить её величеству, вы доставите мне самое большое в мире удовольствие и тем более я Вас об этом прошу.
В заключение остаюсь преданный вам
Пётр.
Императрица Елизавета Петровна, М.Е. Шувалова, М.А. Салтыкова
И крестины отпраздновали, и во дворце младшего великого князя устроили — чтобы великая княгиня и доступа к дитяти не имела, и племянничка любимого Петра Фёдоровича поуспокоили, а всё слухам конца нет. Хотела с Шуваловым посоветоваться — где там! Ничего не слышал, ничего не знает. Все у него люди достойные. Всё что положено делают, благородно поступают. И не потому, что и впрямь глух да слеп ко всему, собственными мыслями занят — мешаться в дела придворные не хочет. Какая от него польза. Опять к Маврушке обращаться надо.
Мечется Елизавета Петровна. И здоровье вроде сдавать стало. Иной раз припадок упредишь, заранее в опочивальне закроешься, отлежишься. Иной в театре прихватит, тогда из ложи всех вон, покуда не оклемаешься. Хуже — всё ждёшь страха этого, ждёшь, и нет ничего, сама на себя беду накликаешь. Да разве таким даже с Маврушкой делиться станешь? Терпеть надобно. Из последних сил перемогаться. А тут ещё с младшим великим князем беда.
— Маврушка, Марьюшку Салтыкову позвала ли?
— Как же, как же, государыня. Оглянуться не успеешь, тут будет. Сама к ней заезжала, упредила, о чём толк будет. Чтобы здесь случаем причитать не начала, шуму не наделала.
— И что она? Огорчилась? До неё-то слухи дошли?
— Врать, государыня матушка, не стану, как не дойти. Она ведь и раньше сынка образумить пыталась. Сначала и ей невдомёк было, к чему дело идёт. Назначила ты её Сергея Васильевича камергером к великому князю, вот и славно. Весёлый, оборотистый. И великого князя распотешит, и великой княгине, учёной-то нашей, скучать не даст.
— Да уж не дал, ничего не скажешь.
— Так, государыня матушка, парень, как день ясный, хорош. Девки такой не нашлось, чтобы на него не оглянулась. И в обращении мягок, услужлив. Пётр Фёдорович и решил на него нелюбимую супругу свою сбагрить, чтоб ему с его прусаками на плацу манёвры всякие проделывать не мешала, под ногами не путалась. А Серёженька, прокурат эдакой, оказывается, глаз на нашу Екатерину Алексеевну положил. И чего только в ней нашёл, Господь его ведает.
— Не мели ерунды, Маврушка. Сама знаешь, как оно с персонами царского дому. Тут тщеславие впереди всяческих чувств выступить норовит. Не какую-нибудь придворную даму — великую княгиню окрутил. Вот где самолюбию-то праздник, дурьей голове радость.
