Через две недели она сама проводила Марата в аэропорт. За это время скованность первых встреч исчезла, мальчик сам охотно обнимал ее, рассказывал о каких-то своих школьных делах, периодически срываясь на английскую речь. Рита в последний их вечер не сдержавшись, вздохнула:
– Мальчик мой, как бы я хотела, чтобы ты остался со мной подольше!
Марат, напустив на лицо взрослое серьезное выражение, возразил:
– Мама, но ведь дома меня ждет Черчилль! Как же я могу бросить его так надолго.
Рита уже знала, что Черчиллем зовут английского бульдога, подаренного Марату в прошлом году на день рождения и обожаемого им больше всего на свете.
– Конечно, – кивнула она. – Конечно, Черчилль ждет, я понимаю…
– Ну ма-а-ам, – ласково протянул ее сын. – Ну, не расстраивайся! Лучше ты к нам приезжай, договорились?
– Договорились, – кивнула она, сглотнув комок в горле.
В аэропорту Марат в последний раз обнял ее, обвив тонкими руками шею. Ткнулся носом ей в плечо и вдруг прошептал:
– Мамочка! Я тебя сильно-сильно люблю, правда!
Но уже через секунду отстранился, важно надвинул на глаза кепку и, сунув ладошку в руку отца, зашагал с ним к стойке регистрации.
Из аэропорта Рита поехала к Левке. Он открыл ей дверь, отстранился, пропуская ее в квартиру. За последние месяцы Левка сильно похудел. После расставания с гребаным Артуром ему так и не удалось завязать с героином. Рита тысячу раз уговаривала его пройти реабилитацию, упрашивала, угрожала. Левка же лишь отмахивался от нее, утверждая, что держит все под контролем, что зависимости у него нет и колется он лишь изредка, используя героин в качестве антидепрессанта. Рита, однако, сильно сомневалась в том, что это было правдой. Хватало одного взгляда на его истончившуюся до угловатости фигуру, на запавшие глаза и утратившие былой блеск волосы, чтобы понять, что у Левки серьезные проблемы с наркотиками.
Однако сегодня заводить с ним разговор о реабилитации Рита не стала. Она обессиленно упала на диван, уткнулась лицом в подлокотник и простонала:
– Левка, у тебя есть?
– Что? – уточнил он, опускаясь рядом и поглаживая теплой рукой ее лодыжку.
– Сам знаешь что, не включай идиота. Как будто я не знаю, какой милой привычкой наградил тебя этот гребаный Артур.
– А, ты об этом. Есть, – кивнул Левка. – Но я тебе не дам, Гретхен.
– О, ради бога, не начинай морализаторствовать! – возмущенно вскричала Рита. – Тебе что, жалко, что ли? Ну дай, Левка, пожалуйста! Мне так плохо…
– Не дам, – уверенно затряс головой Беликов. – Тебе это не нужно.
– Это не тебе решать, придурок! – рявкнула Рита.
И, резко развернувшись, набросилась на старого друга с кулаками. Она осыпала Левку короткими несильными ударами, словно выплескивая из себя всю боль и напряжение последних недель. Беликов, яростно отбиваясь, в конце концов скрутил ее. Вместе они повалились на пол, шипя сквозь зубы, извиваясь и пытаясь пнуть друг друга.
– Успокойся, слышишь? – прикрикнул на нее Левка.
– Да пошел ты! – Рита вывернулась из его рук, скатилась по полу в сторону, перевела дыхание и вдруг рассмеялась, нервно, с короткими истеричными всхлипами. На глазах выступили слезы, и она не знала уже, смеется, или плачет, или попросту бьется в нервном припадке прямо здесь, на пыльном полу Левкиной квартиры, видя над собой кусок мраморной ступни и молотя кулаками по паркету.
– У него там собака, ты понимаешь? – всхлипывала она. – Какой-то сраный бульдог. Поэтому он не может со мной остаться! У него там школа, и друзья, и добрый папочка. А я не сдалась ему на хрен. Лучше никакой матери, чем такая, как я, Левка, ты понимаешь?
Беликов, не вставая, перекатился к ней по полу и молча прижал ее встрепанную голову к своему плечу.
Пресс-конференция подходила к концу. Стол, за которым сидела Рита, установлен был на возвышении, некоем подобии сцены, освещенной софитами. У подножия сцены толпились телевизионщики с телекамерами, хмурые сосредоточенные профессионалы. В первых рядах перед возвышением, на расставленных для публики стульях, оккупировали места журналисты из крупных изданий и с нескольких радиостанций. Позади них расселись на стульях поклонники ее творчества, люди, прочитавшие ее рассказы и первый роман.
Рита отвечала на вопросы, ослепительно улыбалась, остроумно отбривала двусмысленные замечания. Перед ней на столике лежало несколько стопок одинаковых книг, и время от времени она незаметно прикасалась пальцами к обложке той, что находилась сверху. Обложка под подушечками пальцев была гладкой и прохладной. Это было уже второе издание ее романа «Приказано – забыть». Первый тираж расхватали в магазинах очень быстро.
Это было немного странное ощущение. История, которая давным-давно зародилась у нее в голове и сопровождала ее всю жизнь, тонкой нитью сквозя через все ее воспоминания и оставаясь чем-то неизменным, как бы ни менялся внешний антураж ее жизни, – эта история теперь закончилась, обрела вещественное воплощение, облачившись в бумагу, картон, черные мелкие буквы, запах типографской краски, рисунок на обложке.
Воплощение этого романа, от смутного зарождения замысла до выхода книги в свет, заняло большую часть ее жизни. Все эти годы она вынашивала его, как дитя, проживала его где-то глубоко внутри, и теперь, когда все закончилось, ощущала бесконечную пустоту. В голове словно бы свистел от уха до уха зимний ветер.
Когда-то она мечтала об этой минуте – минуте признания, славы, если опуститься до пошлейшего пафоса. Семнадцатилетняя восторженная дурочка, видевшая свою жизнь чередой взлетов, подъемом по лестнице, со ступеньки на ступеньку, все выше и выше. Потом, немного подрастеряв юношеские иллюзии, она мечтала, что жизнь ее идти будет от замысла к замыслу, от идеи к идее. Затем, устав от отказов издательств, сломленная не состоявшейся театральной постановкой, она в какой-то момент сама поверила, что бездарна.
И вот теперь неожиданно пришло признание. Она же тупо смотрела перед собой, на утыканный микрофонами стол, и понимала, что не чувствует ни триумфа, ни торжества. Ей не хотелось отвечать на задаваемые вопросы, не хотелось улыбаться в камеры и наслаждаться победой. Она слишком устала от всего. Может быть, от самой жизни? Чужой, не своей жизни.
Эта точившая ее изнутри жажда познать все на свете, испытать судьбу в самых пограничных ситуациях вечно гнала ее вперед, заставляла ввязываться в авантюры. Она не могла писать о том, чего не ощутила собственной кожей, а значит, нужно было ощущать – еще больше, еще полнее, еще опаснее. Чтобы описать потом полученный опыт самыми точными словами, выплеснуть его на страницы, ничего не выдумывая, четко придерживаясь правды. Это стремление всегда было сильнее ее, заставляло смотреть на реальность как на материал для будущей книги. Проклятый, точивший изнутри червь, разрушивший ее жизнь, не позволивший тогда уехать с Маратом, разрушивший ее, в общем-то, не самый несчастливый брак.
