«Вон там, за углом, Лехин дом, – думал он, шагая по улице. – Только Лехи там больше нет. Леха погиб. А перед этим у него сгорела вся кожа. Потом я выстрелил ему в висок. Его хоронили в закрытом гробу. А я обещал его матери, что присмотрю за ним, что все будет хорошо. Обещал».
«Вот здесь, на школьной спортивной площадке, Рус учил меня подтягиваться. Мне было семь, я был тощий, как гвоздь, и с меня съезжали штаны – баба Дина купила «на вырост». Рус смеялся и говорил, что зацепит подтяжки мне за уши. Рус тоже погиб. Уже почти три года. Земля на могиле, наверное, просела и поросла травой».
За спиной, на оставленной им станции, истошно взревел гудок поезда, и Марат вздрогнул. Его словно кольнуло что-то. Как будто этот резкий тревожный звук пробил первую брешь в сковывавшей его душу ледяной корке. И теперь по ней медленно, неохотно расползалась паутина трещин. Марат еще не мог разобрать, что именно почувствовал – радость, боль, волнение, ожидание. Только понимал, что звенящая ледяная пустота внутри начала понемногу оттаивать, оставляя после себя саднящее, бьющее по нервам острое ощущение жизни.
«Рита… – подумал он. – Маруся моя! Я скоро тебя увижу».
На родной улице ничего не изменилось. Может, лишь какие-то старые домики еще больше развалились, ушли в землю. Вот соседи, кажется, подновили забор. А во дворе у Кругловых сияла хромированным боком новая иномарка. И пацаны, гонявшие мяч на пустыре, были незнакомыми – подросла новая смена.
Почти у самого дома Марата окликнул сзади резкий каркающий голос:
– Ты куда это собрался, боец?
Он обернулся и увидел следовавшую за ним носатую старуху в неуклюжем, колом топорщившемся пальто и мальчиковых ботинках. Старуха опустила на землю потрепанный черный саквояж, сунула в рот папиросину и принялась чиркать спичкой, продолжая с веселым интересом поглядывать на Марата. Огонек то и дело гас на ветру, и старая карга, матерясь шепотом, выбрасывала бесполезную спичку и пыталась зажечь новую. Марат подошел к ней, щелкнул зажигалкой, давая прикурить, и только тут узнал ее. Ну конечно, это была соседка Риты, старая бабка-психиатр, Розен-что-то-там. Батон еще предложил ее обворовать, а Рита не позволила.
– Так куда это ты собрался, служивый? – снова спросила старуха, буравя его пристальными черными глазами.
– Домой, – пожал плечами Марат.
– А Динару Юсуповну ты предупредил, что возвращаешься? – вскинула седую редкую бровь психиатриня. – Позвонил или, может, телеграмму прислал?
– Да зачем? – удивился Марат. – Она же рада будет меня увидеть.
– Марат, иди в жопу! – обругала его старуха. – Ты помнишь, сколько лет твоей бабуле? Что она первого внука уже похоронила? Не говоря уж про братьев, про сына-уголовника, не дай бог никому такого? Ты подумал, что с ней будет, если ты заявишься вот так, без предупреждения? А если ее удар хватит на радостях и придется не встречу героя устраивать, а поминки?
Марат наклонил голову к плечу. Похоже, эта носатая карга была права. Странно, ему и в голову не пришло, что нужно предупредить о своем приезде. Считал, что сделает бабке приятный сюрприз, и не подумал о том, что это может оказаться для нее слишком. И что теперь делать?
Он медлил, и старуха вызвалась ему помочь.
– Ладно, стой тут, как памятник Ришелье. Я пойду поговорю с Динарой, хоть как-нибудь ее подготовлю.
Старуха поискала глазами урну, не найдя ее, швырнула бычок на землю и притоптала подошвой ботинка. Затем, подхватив потрепанный саквояж, похромала к дому.
– Постойте! – окликнул ее Марат.
– Что? – она обернулась, сверкнув на Марата цепкими черными глазами. – Ну, говори, что ты там стаптываешь казенные подошвы?
– А ваша соседка… Рита Хромова… как она?
– Маргарита? – переспросила карга. – А она мне больше не соседка. В Москву уехала.
Сердце пропустило удар. Ноги как будто приросли к земле. Еще полчаса назад ему казалось, что он навсегда разучился чувствовать? Какое самомнение! Ну давай, солдат, вались на колени, начинай кататься по земле и грызть рукава от невыносимой боли. Тебе же этого хочется сейчас?
Уехала! Не ждет, не помнит! А ты о чем думал? Два года прошло. Ты думал, тебя не было, и у нее жизни не было? А она у нее была, другая, отдельная от тебя!
На несколько секунд он словно оглох и не сразу понял, что психиатриня продолжала говорить. А она лукаво улыбнулась ему тонким, провалившимся ртом и добавила:
– Спрашивала о тебе. Каждый раз спрашивает, когда звонит.
И Марат почувствовал, как от этих слов окончательно лопнула ледяная корка, сжимавшая сердце, и осколки ее брызнули во все стороны, заполнили грудь, горло, легкие. И дышать стало больно, потому что внутри все кровоточило.
Бабка Дина то бросалась обнимать его, то принималась плакать, гладя его обожженные ладони – он уже отчаялся объяснять ей, что ожоги давно зажили и больше не болят, то начинала ворчать, ругаться, сердито грохотать посудой. Потом роняла какую-нибудь тяжелую сковороду и снова бросалась к Марату, обхватывала короткими руками, целовала, куда могла дотянуться.
– Да что ж ты не позвонил, душемот! Уж я бы приготовилась, стол накрыла. А так мне и угостить тебя нечем. Мне одной-то много ли надо, старухе.
– Бабуль, да все хорошо, – возражал он, уплетая на скорую руку пожаренную бабой Диной картошку. – Ты не переживай.
Она уселась напротив него за стол, подперла круглым кулаком щеку и, улыбаясь, смотрела, как он ест.
– Ну и хорошо, и славно, – повторяла про себя, словно молитву. – Вот ты и дома. Ну, куда теперь? В училище вернешься? А, может, на кирпичку? Там сейчас, говорят, получше стало. Какие-то иностранцы приехали, вроде деньги вложили. Швейцары, что ли, шайтан их разберет…
– Я пока осмотрюсь, – неопределенно махнул рукой он. – С друзьями старыми встречусь, разузнаю, что как.
– Ну, давай, давай, – покивала баба Дина и как-то подозрительно на него покосилась, поджав губы.
– В общем, расклады у нас такие…
Аниська сдул ноздреватую, оседающую серым пивную пену и облокотился на высокий пластиковый стол. Из динамика хрипло орала модная певица Лика. Все та же «стекляшка» – ободранные плакаты на стенах, затоптанный плиточный пол, высокие столы, по которым скользят щербатые пивные кружки. И за стойкой все та же Светка, с лиловыми веками, роман с которой так тщательно скрывал от своей постоянной подруги Леха.
Только теперь их отсюда не гоняют – все совершеннолетние.
Аниська за два года его отсутствия чуть вытянулся и раздался в плечах, хотя вид все равно имел до смешного плюгавый. Даже несмотря на то что для пущей брутальности старый друг выбрил свою мелкую шишковатую голову и сделал наколки на руках. Собственно, и весь общий вид Аниськи – атласно-блестящие спортивные штаны, куртка из кожзама, ботинки с острыми носами – видимо, должен был свидетельствовать о том, что с Маратом сейчас говорит не последний в городе человек.
