Она замолчала, будто устав от столь пространной речи.
Отпив немного зелёного чая с молоком из гранёного стакана в подстаканнике (забытый этот атрибут отчего-то сразу же напоминал мне купе вагона), взглянула на стол и, словно извиняясь за скудость завтрака: чёрный хлеб с маслом и мёд, продолжила.
– Мясо вчера было очень вкусное… И – не только мясо, но и вино… – Она сделала небольшую паузу, будто припоминая что-то далёкое, а потом закончила: – И всё остальное – тоже…
Не знаю почему, но я вдруг явственно понял, почувствовал, что Римме сейчас на какое-то время лучше остаться одной.
– Я, пожалуй, пойду, – сказал я, поднимаясь из-за стола. – Кое-какие дела надо сделать…
– Иди, – ответила Римма.
Она тоже вышла из-за стола и, немного шаркая своими кожаными подошвами, пришитыми прямо к шерстяным носкам, подошла ко мне и поцеловала в щёку.
– Спасибо тебе за всё… Пожалуйста, не обижайся, но у меня сейчас такое состояние, будто я совсем недавно побывала в центре урагана. Так что я себе на сегодня выписываю больничный лист. Хочу как следует выспаться… Давай увидимся завтра, с утра, можно в библиотеке. Я хочу, чтобы ты запомнил меня красивой, а не такой, как сейчас.
– А вечером?
– Не надо. Я собираюсь написать родителям пространное письмо. А пишу я медленно, да и подумать мне надо об очень многом. И ещё – побрейся, пожалуйста, – ты колешься.
Утро следующего дня выдалось настолько чудесное, что хотелось или, раскинув руки, закружиться в ритме вальса – чего я делать не умел; или заорать во всё горло – что у меня получилось весьма неплохо, – от полноты чувств, от своей случайно встреченной любви, от предчувствия новых счастливых минут, дней, а может, и лет, в которых рядом непременно будет Римма.
Хорошо было ещё и оттого, что сейчас я был совершенно один и свободен, как ветер, игривыми, незлобными волнами набегающий с Татарского пролива. Он был слегка солоноват, а я – слегка как будто пьян!
Радовало и то, что обычно безразличная ко всему инородному тайга пощадила нас с Юркой, выпустив из своих беспредельных объятий…
Мы живы, молоды, здоровы! Чего ещё желать и требовать от жизни?
Натянутый как парашют купол неба голубел в своей бездонной выси. А под ногами весело похрустывал, поскрипывал снег, ещё лежащий на крышах домов не почерневшими от солнца, пышными перинами, которые, казалось, вдавливали их по окна в плавные и такие же белые сугробы…
Но и невидимые токи весны были уже различимы, разлиты в воздухе, что ощущалось с каждым новым вздохом.
– Ух, хорошо! – сам себе сказал я, подходя к калитке дома Нормайкиных. «Красотища-то кругом какая! Разве такие снега в городе узришь?» Две последние фразы я произнёс уже мысленно, потому что, открыв калитку, увидел под навесом деда Нормайкина и Юрку, приготовившихся пилить дрова.
– А мы уж хотели всесоюзный розыск объявлять, – сказал вместо приветствия мой напарник. – Пропал, дескать, охотовед во цвете лет. Да – не в тайге дремучей, а в посёлке… Хорошо, что нарисовался, а то бы точно искать принялись. Где тебя носит-то по ночам? – уже без улыбки закончил он.
В это время ко мне, виляя хвостом и всем своим телом, неизвестно откуда с радостным скулежом выскочил Шарик. И я, присев на корточки, стал гладить его, ничего не отвечая Юрке. Никому ничего объяснять мне не хотелось.
Весь предыдущий день я думал о нас с Риммой, а вечером вдруг ощутил неясную тревогу и с каким-то тяжёлым предчувствием, несмотря на то, что она просила меня не приходить, всё же отправился к ней.
– Ну что тебя так долго не было? – открыв дверь, воскликнула Римма.
– Ты же сама сказала – будешь писать письмо.
На мой ответ она только махнула рукой.
А потом мы пили чай и говорили, говорили, говорили… Словно минул не один только день, а были долгие месяцы нашей разлуки…
Нам все больше и больше хотелось узнавать что-то новое друг о друге… Расстались мы с Риммой лишь под утро, незаметно проговорив всю ночь…
– Ты прямо не идёшь, а почти что паришь, – снова усмехнулся Юрка, наблюдая, как я направился к крыльцу дома.
– Почему почти? Точно – летит. На крыльях любви, – озорно подмигнул Юрке дед Нормайкин. – Иди, Мартыновна тебя покормит. Есть-то небось охота?
– Нет. Только – спать.
– Ну, тады иди поспи, – крякнул дед. – Эх, дело молодое! – довольно добавил он. И тут же дал мне наставление: – Бабьи расспросы всякие: у кого был, да чего, мол, делал – в корне пресеки! Катерина нам уж за чаем зудела: где ты, да что? Дескать, не к шалаве ли какой наладился? Будто у нас тут, в посёлке из тридцати дворов, шалава на шалаве сидит и шалавой погоняет. Была здесь, правда, одна такая вдовушка, так давно уж на кладбище отдыхает. Какой-то хлыщ заезжий по пьяному делу прирезал.
После обеда, проспав до часа дня, я поудобнее уселся у окна и почти до сумерек читал Казакова, наслаждаясь его рассказами, как можно в жаркий, расплавленный летним зноем полдень наслаждаться прохладной, целебной и чистой водой родника.
Как только проклюнулись первые звёзды и ещё бледный, желтоватый серп луны повис над деревней, а из труб почти всех домов к тёмнеющему небу стали вертикально подниматься белые дымы, – я вновь затосковал по Римме, чувствуя, что не видя её, я что-то безвозвратно теряю.
Подойдя к двери, выходящей в сени, стал надевать свою куртку.
– А ужин? – строго спросила меня от печи баба Катя. – Я как раз на стол сейчас буду собирать.
– Да не лезь ты к нему! – повысил голос дед Нормайкин. – И тут же снизив его, без затей, спросил: – Вернёшься – али до утра? Да, что я спрашиваю, – спохватился он. – Дверь-то всё равно не запирается. Так что иди с Богом. Когда вернёшься – тогда вернёшься. – И уже в спину мне закончил: – Римма девушка хорошая. Ты смотри, не обижай её…
– Да нет. Я скоро приду, – чувствуя, что краснею, заоправдывался я. – Книжку только поменяю…
– А библиотеки что, теперь и по ночам работают? – из-за перегородки, чистя свой карабин, осведомился Юрка.
– А почему днём не приходил? – встретила меня вопросом Римма.
– Ты же сама сказала утром: «До вечера!». Я подумал – ты захочешь выспаться.
– Надо же, какую несусветную глупость я иногда могу сказать, – удивилась Римма.
Мы снова, как и нынче утром, пили чай, смеялись, вспоминая забавные и не очень эпизоды нашей прежней, ещё отдельной друг от друга жизни. И всё никак не могли наговориться…
Не знаю, как Римма, а я почти осязаемо чувствовал, что незримые нити наших отношений стремительно превращаются в толстенные корабельные канаты, разорвать которые почти уже невозможно.
А потом Римма взяла ключ от библиотеки, и мы под руку, как семейная пара, обогнули дом.
