На сей раз я улыбнулся уже не грустной улыбкой. И, зайдя в ближайший гастроном, взял для себя и своего приятеля, с которым мы ходили в рейс и всё ещё квартировали на судне, только не в ближней части бухты Золотой Рог, из которой уходили в море, а в дальней – Диомид, где были теперь на отстое, – бутылку водки, чёрного хлеба, пачку масла, две баночки красной икры, оливки и кое-что ещё… Благо что деньги после рейса у меня водились.
«Кутить так кутить!» – вышел я из магазина, подтрунивая над самим собой, что было уже несомненно признаком выздоровления от этой затяжной болезни, именуемой любовью.
Шагая по плохо освещённым улицам, я вспоминал, как мне было невыносимо тяжело на Командорах…
Когда случалось свободное время, а его там, к сожалению, было немало, потому что писать, как делал всегда до этого: до или после работы, я не мог. И даже одна только мысль об этом, как о чём-то абсолютно ненужном, начисто лишённом смысла, вызывала у меня брезгливое отвращение. А описать ту тупую, постоянно, словно ржа, разъедавшую моё сердце, боль я не мог. На это просто не было душевных сил… И я, чтобы хоть как-то убить время (именно убить, потому что его протяжённость ежеминутно мучила меня воспоминаниями о Тае), после занесения данных о численности котиков на лежбище, подсчитанных мною днём, приходил один к тяжёлому, как человеческая жизнь, железному кресту Командора Витуса Беринга, в чью честь и были названы острова, и подолгу, до самой темноты бездумно смотрел на океан с белыми бурунами злых волн, с их яростным кипением внизу у подножия скал. Будто пытаясь разглядеть там, вдали, Русскую Америку или Аляску. И всерьёз подумывая – не укатить ли мне туда, к старообрядцам. Рыбачить, охотиться, жить среди них, чтобы поскорее забыть и Таю, и эту страну и избавиться наконец-то от сосущей моё сердце, словно леденец, тоски. Но если забыть страну, хотя бы гипотетически, было ещё представимо, то Таю – нет. Эта саднящая, мешающая жить заноза крепко сидела во мне, и избавиться от неё я не мог, вопреки всей своей воле постоянно прокручивая в памяти один и тот же «фильм» с банальным названием «Он и она», «Мужчина и женщина»…
Вспоминая предосенние Карпаты. Тихое межсезонье. Наше знакомство после конкурса красоты «Мисс Верховина» в этом международном лагере, где мы и встретились и на котором Тая стала победительницей…
Я, шутки ради, из какого-то неведомого мне куража, подошёл тогда к ней и, не обращая почти никакого внимания на многочисленное её окружение, представился корреспондентом популярного в Нечерноземье журнала «Земля и глина», попросив у неё интервью «тет-а-тет». Не очень, впрочем, надеясь на успех. Слишком много ярких, улыбчивых лиц окружало Таю, поздравляя с победой. Но она, как ни странно, сразу согласилась, и мы, найдя уединённую скамейку под раскидистым клёном, остались на какое-то время одни, чему Тая была как будто рада и даже благодарна мне за то, что я избавил её от назойливой публики… И потом, все эти две недели в «Верховине», мы каждую свободную минуту были вместе…
Затем почти годовая разлука. Сезон в тайге, сезон на путине и – письма, письма, письма из далёких городов и посёлков, из дома. И ответы на них от Таи. Вначале осторожные и даже настороженные, а потом всё более свободные в выражении мыслей, чувств и даже нежности. Но всегда все одинаково желанные, ожидаемые с нетерпением, несмотря на то, что порою на три моих письма она отвечала одним.
Потом встреча в Минске на Новый год, куда я прилетел на два дня ради неё, приехавшей туда по каким-то своим делам и обмолвившейся в одном из писем, что «было бы здорово встретить Новый год вместе!»
А летом: Владикавказ, Махачкала, опять Владикавказ и наша безумно прекрасная ночь там, когда мы остались одни… И мой отъезд, и Таины слёзы при расставании в переполненном аэропорту Минеральных Вод, куда, за сотни километров, поскольку во Владикавказе не было аэродрома, она поехала меня проводить, на машине своего дальнего и всю дорогу, как и мы, молчавшего родственника. И моя «бодрая» фраза на прощание, когда объявили посадку: «Не пройдёт и полгода, и я возвращусь…»
Тогда эта песня Владимира Высоцкого была популярна везде. Особенно – среди моряков. И её исполняли в любом ресторане, в том числе и в аэропортах…
Уже отправляясь на посадку, я ещё раз обернулся и крикнул Тае, смотрящей на меня широко открытыми, бездонными глазами:
– Мы больше никогда не будем расставаться!
Она подбежала ко мне, взяла под руку и, тихо двигаясь вместе со мной и очередью в сторону «накопителя», продолжала молча глядеть на меня, словно пытаясь запомнить всё до мелочей или решив сейчас же улететь со мной.
Я наклонился к ней и тихо продолжил:
– Построим где-нибудь в предгорьях, у журчащего ручья, шалаш. Я научусь ловить форель. Ты станешь её готовить. У местных осетин будем покупать козий сыр, вино, хлеб… У диких земляных пчёл – заимствовать мёд…
Тая улыбнулась, и ей даже хватило сил пошутить:
– Да, с милым рай и в шалаше – если милый атташе…
А потом вновь посерьёзнела и уже с такой неизъяснимой тоской добавила:
– Какая это всё же пытка – расставание. Как будто отсекаешь часть себя… Ты знаешь, мне кажется, что я только сейчас до конца поняла корейского поэта семнадцатого века Чона Чхоля, который мне очень нравится.
Мы уже стояли одни, а хвост очереди лениво втягивался в узкие двери. Над которыми светилось электронное табло: «Рейс №… Минеральные Воды – Иркутск».
– О чём это ты? – спросил я Таю.
– Да у него стихотворение есть такое, которого я раньше до конца не понимала. «Два Будды каменных всю жизнь стоят друг против друга у большой дороги. Снег падает на них порой ненастной, и хлещет дождь по их нагим телам… Но нашей человеческой разлуки они не знают: позавидуй им!» – тихо произнесла она и добавила: – Я даже представить себе не могу, что поеду домой одна, без тебя. Что наши пути – уже в разные стороны…
У неё по щекам заструились слёзы.
Из двери, в которой исчезали последние пассажиры моего рейса, выглянула красивая стюардесса в голубой униформе.
– Вы на этот рейс? – обратилась она строго.
– Да, – ответил я.
– Тогда поторопитесь, – уже как бы извиняясь, добавила она с улыбкой. – Посадка заканчивается.
Я отстранил от себя Таю и зашагал к двери, стараясь не оглядываться, потому что в глубине её заплаканных глаз мог сейчас мгновенно утонуть.
Как-то я сидел в своей избушке и, не зажигая керосинки (света на острове не было уже неделю), слушал утреннюю музыку шторма.
Огромные волны с диким грохотом бились о скалы, будто старались сдвинуть их с места… Ни есть, ни даже просто думать не хотелось. Я испытывал состояние какого-то затяжного отупения и был доволен тем, что мысли о прошлом теперь не так часто посещают меня. Словно внутри всё выгорело, и гореть там было больше нечему.
В какой-то окаменелости чувств, лениво, как не о себе самом, вспоминался порой Зум-Булуг и Светлана Павловна – тридцатилетняя ядрёная вдова, учительница литературы…
