Наряд для здешних, северных, мест у меня вполне приличный. Камусные, седого цвета, унты, плотные синие джинсы, толстый шерстяной свитер.
Мороз на улице за сорок. Но хорошо, сухо! Под ногами весело скрипит снежок. И шаг от этого скрипа – упругий, уверенный. Воздух двумя клубами пара вырывается из ноздрей, а мороз – пощипывает нос…
Улицы неплохо освещены и даже – расчищены от снега. Посёлок чистенький, аккуратный, ухоженный. И всё кругом искрится первозданной белизной.
Клуб, в конце прямой длинной улицы, от которой, как ветви от основного ствола, разбегаются уже менее приметные улочки и переулки, как-то особенно празднично и ярко освещён.
На небольшой, уютной, полукруглой площади посёлка расположились: клуб, школа, гастроном, музей писателя Шишкова, бывавшего в этих местах и написавшего прекрасную книгу «Угрюм-река». Чуть поодаль, как бы во втором ряду полукруга, – здание местной администрации, с обвисшим и заиндевевшим на нём государственным флагом, заготконтора по приёму пушнины, сберкасса…
Баня и гастроном – кирпичные. Остальные административные постройки – бревенчатые, с ажурным древесным кружевом над окнами и по фронтону.
У ярко освещённого, с широкими окнами, магазина – оленья упряжка, к которой с несколькими бутылками водки – в охапке, с кульками конфет и пряников – в руках, на кривых, в прямом и переносном смысле слова, ногах от магазина движется довольно улыбающийся тунгус.
Видно, днём он сдал пушнину – теперь гуляет!
Когда абориген – как-то боком и спиной одновременно – плюхается в нарту, подол его оленьей парки откидывается в сторону, и я вижу, что камусные унты у него значительно выше колен… «В таких не замерзнешь…» Упряжка медленно трогается с места и вскоре исчезает из виду…
От клуба доносится приятная мелодия. В его широкие входные двери, в тепло то и дело прошмыгивают закутанные до глаз в шали, одетые в шубейки девушки. От множества одежд на них они кажутся неуклюжими.
Степенно подходят к клубу в добротных полушубках (не нараспашку, как обычно, а застёгнутых на все пуговицы), меховых шапках с опущенными ушами, местные парни. Руки в карманах, в зубах папироска. Шагают вразвалочку – форс держат.
В небольшом зале ДК – полумрак. Вдоль стен, между высоких окон, стёкла которых сплошь – снизу до верху – в морозных узорах, стоят лавки. На них сидят и стоят рядом с ними, у низких широких подоконников, в основном девушки.
Парни и подростки – кучкуются в ярко освещённом вестибюле. Подростки, раскрыв рот, слушают парней, втихаря покуривают в рукав (на крылечке, куда их время от времени гонит уборщица – она же гардеробщица, – в такую морозяку не попыхтишь), о чём-то заговорщицки переговариваются вполголоса, шкодливо хихикают, оглядываясь по сторонам.
Всё это мне видно сквозь закрытые стеклянные двери, ведущие из вестибюля в зал. Стёкла на них разделены на квадраты множеством деревянных перегородок, выкрашенных в белый цвет.
Гардеробщица – немолодая женщина с усталым лицом – старается уже не обращать внимания на папиросный дым, витающий в вестибюле и просачивающийся через щель неплотно закрытой двери в зал. Вообще чувствуется, что по отношению к подросткам, которые стараются подражать парням, она иронична.
«Мелочь пузатая ещё, а туда же, под мужиков подделываются», – словно говорит её насмешливый взгляд. Мечтательным же он становится, когда устремляется в то и дело открывающуюся дверь на нарядно одетых девушек.
Может быть, глядя на них, она вспоминает и свои былые годы. И свои нарядные платья, которые, совсем не исключено, висят ещё где-нибудь в «гардеропе» или лежат в ящике комода, или – ещё бабушкином сундуке.
В деревнях, особенно в таёжной глубинке, сохранились ещё, к счастью, многие атрибуты старинного быта…
«Там, где клён шумел, над речной волной, говорили мы о любви с тобой… Отшумел тот клён, в поле бродит мгла…» – полилась с бобинного магнитофона песня.
Несколько пар, преимущественно женские, уже танцуют…
Окинув взглядом зал, я обращаю внимание на девушку, стоящую у окна спиной ко мне и к залу. И что-то рисующую, вернее – протаивающую на заиндевелом стекле.
Она в длинном, почти до пят, красивом крепдешиновом платье. Судя по фасону – явно доставшемуся ей в наследство от мамы или молодой бабушки. Скорее всего, наряд послевоенный, трофейный, из Германии… Он очень идёт к её стройной фигуре. И есть в нём что-то давнее, очень хорошее – может быть, какой-то отголосок нашей великой победы? И ностальгическое в нём тоже что-то присутствует… Да и сама девушка так похожа на прекрасную послевоенную актрису Грету Гарбо. У неё такой же удивлённый разрез глаз и сочные губы.
– Разрешите вас пригласить, – с лёгким поклоном обращаюсь я к ней, пройдя через весь зал.
Обернувшись, она молча делает шаг мне навстречу, и я вижу, как снизу, из-под платья, высовываются большие, неуклюжие, закруглённые носки серых валенок, такие несовместные с нарядной лёгкой тканью.
Девушка кладёт руки, плотно схваченные синим материалом платья, мне на плечи и, уловив мой удивлённый взгляд, тоже взглянув вниз, спокойно и будто бы слегка охрипшим голосом говорит:
– Пол очень холодный… В туфельках не погарцуешь. Хотя местные красавицы, как видите, все на каблуках и в капроне.
– А вы, стало быть, не местная? – уже начав танцевать, спрашиваю я.
– На какое-то время – местная… Я здесь на преддипломной практике. Учительствую в школе. Сею, как говорится, «разумное, доброе, вечное»… Но, честно говоря, считаю дни до окончания моего пребывания в этой ссылке. И даже тороплю время, чтобы поскорее вернуться домой, в Иркутск. Впрочем, торопи не торопи – до весны всё равно здесь надо быть.
Она ненадолго умолкает. А потом, подняв лицо и глядя снизу на меня своими красивыми серыми грустными глазами, продолжает:
– Да и вы здесь, похоже, птица залётная…
На этой её фразе песня и наш танец прерывается.
С середины зала я проводил девушку к окну, у которого она стояла до этого, по дороге размышляя – прилично ли мне будет остаться рядом с ней?
– Можете побыть со мной. Если, конечно, хотите, – словно прочитала она мои мысли. – Развлечёте светским разговором.
Однако не успел я открыть рот, как пространство зала вновь наполнилось музыкой. Точнее – громкими звуками. Гармония предшествующей мелодии сменилась неистовой какофонией, сопровождаемой к тому же истошными воплями и душераздирающими криками неведомых, но явно бесноватых, скорее всего, судя по языку, заокеанских исполнителей.
Центр зала быстро заполнился танцующими, вернее – дёргающимися, трясущимися, извивающимися, кривляющимися телами, поскольку от элегантности танца в этих судорожных движениях уже почти ничего не осталось.
На новомодную трясучку из вестибюля прибежали даже подростки, которые особенно старались изощряться в кругу таких же, как они, потому что по-прежнему девушки «танцевали» с девушками, а парни, то есть шпана – со шпаной. Парни же стояли вдоль стен, подпирая их плечами, и снисходительно смотрели на кривляние своих юных дружков. Пар никаких больше не было. Все сбились в кучки и кружки. И в этом «одиночном плавании» каждый был, хоть и в кругу подобных, но сам по себе. Причём чем нелепее, потешнее были движения «танцующих», тем они были предпочтительнее. Во всём этом проглядывалось что-то обезьянье. И в такую минуту отрицать вызывающую у меня недоверие теорию Дарвина о том, что человек произошёл от обезьяны, было почти невозможно.
