Тая резким поворотом головы отбросила за спину взметнувшиеся, как крыло большой птицы, тяжёлые чёрные волосы и, высвободив руку, зашагала к дому.
Спина у неё была прямая, голова гордо посажена, и только бёдра, хорошо угадываемые под шелком халата, слегка, но весьма фривольно покачивались в такт её уверенным шагам.
Я ждал, что она обернётся хотя бы на крыльце. Но дверь за Таей затворилась, и она исчезла с моих глаз. Как сладкое видение, как мираж…
В чём все же был изъян нашей любви? Наших отношений?..
Может быть, мы просто идеализировали друг друга? Слишком высоко поставив «планку» идеала, которого не смогли достичь? В результате чего, во всяком случае, для меня, и несмотря даже на всё последующее, Тая так и осталась неким Эталоном Недосягаемости…
Ответов на все эти вопросы я до сих пор, увы, не знаю.
А как хороши были плавные и, казалось, какие-то мягкие Карпаты, с ровно скошенной травой…
То тут, то там по пологим склонам желтели небольшие копёшки сена. А огромные и в обхвате, и в кронах деревья, далеко – на расстоянии громкого крика – отстоявшие друг от друга, казалось, хотели обнять своими ветвями весь мир, оставаясь корнями в родимой земле.
В тени одного из таких дубов приютился небольшой, с островерхой соломенной крышей, ресторанчик, где мы с Таей ели, сидя на крепких скамьях, за таким же прочным, сколоченным из толстых досок, столом, недалеко от открытого огня очага.
Из небольшого оконца, разделённого частыми переплётами на небольшие стеклянные квадраты, был виден ровный зелёный склон и белый ватный туман, нависший пластом над рекой, через которую был переброшен узкий, лёгкий подвесной мост. Туман лежал ниже досок моста и был почти неподвижен. Лишь иногда какая-то часть его отделялась и, курясь, поднималась вверх, скрывая низ моста, слегка раскачиваемого лёгким ветерком.
В полуприкрытую створку окна доносило запах сочной свежескошенной травы, и это было приятно. Как и то, что улыбающийся официант в национальной гуцульской одежде нёс на подносе наш заказ: жаренное со специями мясо, зелень, вино с мёдом и чёрный хлеб, нарезанный широкими ломтями.
На обратном пути из ресторанчика, в котором мы трапезничали почти одни, слегка хмельные и весёлые, остановились посреди подвесного моста.
Туман поднялся и скрывал теперь не только струганые, не впритык подогнанные друг к другу доски моста, но и, по щиколотку, наши ноги. Стоя на этом невесомом «облаке», переполняемые грустной нежностью друг к другу (как там у Цветаевой: «Ещё за то меня любите, что я умру…»), мы в первый раз поцеловались…
Как же прекрасно было это недолгое касание наших губ. Как дивно всё было тогда. Казалось, что за этот миг не жаль отдать и вечность…
Да, всё это я могу воспроизвести в своей памяти, лишь сосредоточившись. Неосознанно, не напрягая её, я отчётливо вижу обычно совсем иные картины. Те, о которых всегда меня с таким интересом расспрашивала Тая. И о которых я ей рассказывал неоднократно…
Вот, в Подволошино, на маленьком аэродроме готовится к полёту самолёт «местных авиалиний»…
Загудел, закрутился, набирая обороты, пропеллер. Самолётик, готовый начать разбег, будто весь напрягается, но тут откуда ни возьмись… прямо на взлетной полосе появляются две флегматичных коровы, не обращающие внимания на рёв двигателя, лениво жующие жвачку и неспешно размышляющие о чём-то крайне важном для них.
Пилот сбавляет обороты, а штурман, открыв боковую створку окна кабины и высунув оттуда голову в чёрном кожаном шлеме, орёт кому-то что есть мочи:
– Гаврилыч, блин! Гони коров с полосы, к едреней Фене! (Заключительная часть фразы произносилась, разумеется, крепким, непечатным, трёхэтажным русским глаголом.)
На поле с метлой в руках появляется слегка пьяный, а при более внимательном рассмотрении – слегка трезвый «сторож-дворник-истопник» аэропорта – Гаврилыч. Телогрейка на нём – нараспашку, фуражка с переломленным посередине глянцевым чёрным козырьком лихо сдвинута набок. Его сморщенное весёлое лицо украшает реденькая, цвета пакли, бородёнка.
Он вприпрыжку подбегает к нарушителям спокойствия и мигом, с гиканьем, изгоняет с взлётной полосы пеструх, которые, задрав хвосты, удирают от его метлы в только им одним известную дыру в заборе.
Двигатель вновь набирает обороты, и лёгкий самолётик начинает пока ещё медленный, тряский разбег. Однако, не успев набрать достаточного для взлёта хода, он словно тыкается носом в землю, провалившись колесом левого шасси в углубление, очевидно – нору, проделанную в земле совсем недавно каким-нибудь трудолюбивым кротом.
Снова появляется незаменимый Гаврилыч и, сняв с головы «лётчискую» фуражку, начинает чесать затылок, разгребая дремучий лес своих давно немытых, слежавшихся седоватых волос и, по-видимому, размышляя – входит ли устранение неполадок на взлётной полосе в его служебные обязанности…
Пропеллер перестаёт вращаться. Внутри самолёта становится тихо, тревожно, гулко.
Из кабины пулей выскакивает молоденький пилот в синей лётной форме и, спустившись по приставной металлической лесенке на землю, в сердцах, начищенным до блеска ботинком пинает по застрявшему, к счастью – совсем неглубоко, колесу.
Штурман предлагает всем выйти: «до устранения недоразумения», и все, находящиеся в самолёте, не спеша, по очереди, по той же трёхступенчатой лесенке, молча, покорно, привычно, со своими рюкзаками и сумками, начинают вытекать наружу из открытой боковой двери фюзеляжа, вернее – «салона», рассчитанного на двенадцать посадочных мест.
Люди гуськом тянутся к одноэтажному, синего цвета, бревенчатому зданию аэропорта, надпись, прикреплённая на крыше которого, возвещающая о предназначении данного строения, едва ли не больше него самого.
Навстречу этому потоку спешит одинокий, в замызганном, некогда синем, комбинезоне немолодой уже механик.
Диспетчер аэропорта – крепкий мужчина средних лет, с лицом слащавого киногероя, высунувшись из растворённого настежь окна пристроя со множеством – различной конфигурации – антенн, возвышающегося над крышей в виде голубятни, кричит лётчику, стоящему у самолёта:
– Ну что? Отменять будем рейс или как?
Ответа нет. И он, уже чуть тише, добавляет:
– Как знаете… Часа через два, по прогнозу, здесь будет грозовой фронт. Можете и не проскочить. Разве что по руслу Тунгуски, – совсем уже тихо, как бы самому себе, говорит он и, затворив окно, исчезает в своей небольшой комнате.
В аэропорту пассажиры самолёта, в количестве семи человек, ведут себя по-разному.
Старый тунгус застыл как древнее каменное изваяние в Сарматской степи и неотрывно смотрит в одну точку, словно о чём-то напряжённо думает. Губы его плотно сжаты в линию.
У его жены или сестры рот, наоборот, открыт как у человека, неожиданно чему-то удивившегося. Там виднеется лишь несколько гниловатых, истонченных зубов. Тунгуска внимательно смотрит на мужа – брата, словно ждёт от него команды, которую готова тут же выполнить.
