Дверь кабинета за моей спиной закрылась, и Серов, обойдя стол, в упор спросил меня:
– Вы знаете, кто такой мафиози?!
– Знаю, – спокойно ответил я. – Это: Белоусов Владимир. Студент-охотовед. Однокурсник Ардамина и Мухина. Мы все вместе года два назад заготавливали элеутерококк на реке Хор в Хабаровском крае. Друзья его почему-то называют мафиози, – как хорошо выученный урок отчеканил я без запинки онемевшему лейтенанту. Вспомнив при этом невысокого, крепкого, краснорожего, светловолосого (почти альбиноса) парня с густыми, светлыми, как у телёнка, ресницами и вечно смеющимися от очередной проделки жидковато-голубыми глазами.
Лейтенант опустился на стул. Жестом предложил сесть мне.
Какое-то время он, подперев рукой голову, раздумывал, – очевидно, о том, могли ли мы обо всём этом договориться заранее? Потом, что-то решив для себя, взял со стола невзрачную бумажку и спросил:
– Посмотрите, мог это сделать он?
Я взял из рук лейтенанта небольшой, сероватого цвета листок, оказавшийся телеграммой, адресованной Ардамину.
Текст её был таков: «Кошка подохла. Придерживай бубны. В случае неудачи – стреляйся. Резидент».
– Только он и мог, – нисколько не сомневаясь в этом, ответил я на вопрос явно обескураженного Серова.
– Почему же он тогда не подписался: «Мафиози»? И зачем ему всё это? – как-то уже устало спросил лейтенант, похожий теперь не на упругую пружину а на немного сдутый воздушный шарик.
– Скорее всего, он предполагал, что из этого получится нестандартная, весёлая новогодняя шутка. Юмор у него такой, – высказал я своё мнение.
– Ладно, идите, – после недолгого раздумья проговорил лейтенант. – Букашкину я сейчас скажу, чтоб он вас отпустил. Но из посёлка – ни ногой! – вновь начал надуваться лейтенант.
– До следующего года здесь будем, – честно пообещал я. – Ремень только верните, а то штаны сползают.
Лейтенант достал из сейфа ремень. Снял с него нож и передал через стол мне.
– Оружие и телеграмму я пока у себя оставлю, до выяснения всех обстоятельств, – сказал он, пряча нож в сейф, а листок – в стол и закрывая то и другое своими ключами.
Выпустив меня в коридор, лейтенант, не теряя достоинства, обратился к Букашкину:
– Сержант! Этих, – кивнул головой в нашу сторону, – пока (он сделал нажим на этом слове) отпустите…
Мы с Ваней шли по тихому, погружённому в сон и ночь, посёлку и, вспоминая всё, что произошло с нами, время от времени похохатывали и над собой, и над незадачливым лейтенантом Серовым…
Кое-где черноту ночи разбавлял весёлый желтоватый свет задумчиво раскачивающихся от лёгкого ветерка ламп, висящих на столбах под металлическими плоскими плафонами. И этот свет напоминал мне отчего-то свет маяка…
– Ну, мафиози! Ну, гусь! – не унимался Ваня. – Получается, что это он мне, может быть, и не нарочно, так отомстил. За то, что не он, а я сюда на практику приехал… Когда решался этот вопрос – о том, кого из нашей группы направить к Черепанову, – начал объяснять Иван, – с которым заранее списался Серёга Мухин, получивший уже его предварительное согласие на двух студентов, произошёл некий заклин. Желающих отправиться сюда, кроме самого Серёги, оказалось ещё двое: я, да Мафиози. Ну тогда, чтоб никого не обижать, решили – поедет тот, кто первым стоит в списке группы. А в списке-то «Б» после «А» идёт… Вот стервёныш! – с искренним восхищением вновь изумился Ваня.
– А почему вы его мафиози прозвали? – спросил я.
– Да он себе после первой промысловой практики здоровенную такую балдоху – печатку золотую, купил, грамм на пятнадцать… Ну и таскает её с тех пор на безымянном пальце левой руки. Ни дать ни взять – крёстный отец. Так к нему и прилипло это прозвище. Он, кстати, не обижается. А даже, пожалуй, наоборот…
Немного помолчав, Иван продолжил о своём однокурснике.
– Дело в том, что ему в Эвенкию жуть как ехать не хотелось. Может быть, и из-за моих рассказов… Я там в прошлом году побывал, на той же самой работе, что и Вовке нынче предстоит. Денег на ней не зашибёшь, а работа – отвратная. Главным образом психологически тяжкая… Вот он меня и уговаривал с ним поменяться. Дескать: «Ты там уже был, всех знаешь, ну и пятое-десятое, всё такое прочее…» Как будто бы понять не мог, что из-за того, что я там уже был, я и не хотел туда снова попасть на отстрел оленей, больных попыткой. Выполняя, фактически, роль палача… Нас в прошлом году там трое было. Потому что среди зимы вдруг случилась оттепель, а потом всё опять резко заморозило. Снег коркой ледяной схватился. Олени до ягеля докопаться не могут – сбивают копыта в кровь. И по ледяной тундре едва уже бродят потом огромные их стада, не могущие добыть себе пищи… Дать погибнуть всем оленям от истощения – глупо. Вот этих бедолаг, больных пастухи и отсекают от основного стада в специальный загон. А наши охотоведы вынуждены их в этом загоне из карабинов шмалять. Жуть!.. Местные эвенки этим делом заниматься не соглашаются. Хотя понимают, что другого-то выхода всё равно нет. Так хоть шкуры да мясо в дело пойдут… Когда пальба начинается, лежащие до этого олени вскакивают и начинают как угорелые носиться по загону с большими безумными глазами, из которых, видно, от боли – копыта-то сбиты – слёзы текут… Не каждый это может выдержать… Мертвых оленей, наваленных в загоне как попало, где пуля достала, эвенки тут же разделывают. Кровь стекает в низинки и застывает там потом лужами с красным льдом. Снег весь копытами истыкан, как бывает – оспинами лицо… Случается, что олешки и тихо стоят, не носятся, спасаясь от пуль. Или даже – не встают на больные ноги, лежат. Но это ещё хуже. Такая у них в глазах безнадёга, что впору самому завыть от гнетущей безмерной тоски, – продолжал ворошить свою душу Иван. – Иногда в общей беготне, кто может ещё бегать, конечно, переплетутся ненароком рогами, как предсмертным дружеским рукопожатием. И мёртвый, падая, тянет за собой живого. Бывает так перепутаются боковыми отростками, что и после смерти не разнимешь – хоть спиливай рога… Ух, не могу, – выдохнул из себя Иван, своими воспоминаниями заметно испортив нам обоим бесшабашный настрой. И совсем уж стихшим голосом продолжил о другом:
– Я как-то на севере Камчатки охотничал, в притундровой зоне уже… Однажды на выдру да на росомаху капканы снарядил. На выдру – по порядку. А на росомаху – со злости. Столько она мне пакостей сделала… Так вот, на неё я большой наладил, чтоб наверняка не смогла из него уйти. Дуги едва разомкнул, когда настраживал. Ещё подумал: «Не дай бог, сорвётся – руку перешибёт».
Ну, насторожил. Проволокой к берёзовому стволу, сантиметров в десять толщиной, капкан прикрутил…
Через недельку прихожу на место – берёза невысоко от основания перегрызена, и петля проволочная с неё снята. Кругом следы росомахи. Капкан, судя по следам, у неё на передней лапе болтается. С ним она в тундру и подалась… Пошёл по следу, а он меня к берегу реки, у которого я под крутяком, на выдру капкан поставил, в аккурат и привёл. Попавшийся в капкан зверёк из него просто выдран. Часть головы только в сомкнутых дугах осталась. «Хорошо, – думаю, – если она на неё уже на мёртвую набрела, а если ещё живую из капкана рвала? Жуть!..»
