Одевшись, посидел немного на нарах.
Уже у дверей накинул на плечи панягу, снял с деревянного крючка и надел свою видавшую виды ондатровую шапку-ушанку, взял карабин и шагнул за порог.
Подперев дверь зимовья снаружи колом, двинулся в путь…
В Мухене я собирался пробыть дня три. Встретиться там со знакомыми ребятами-охотоведами, с которыми когда-то вместе добывал элеутерококк в среднем течении своенравной реки Хор. И которые тоже, только по льду Пиари, собирались спуститься на Новый год в посёлок.
Из давнишних моих знакомых в этих местах нынче промышляли, а вернее – работали в бригаде тигролова Черепанова, двое: Серёга Мухин и Ваня Ардамин.
С Черепановым и его всегдашним напарником – здоровенным, вечно хмурым, мужиком с некрасивым красным шрамом через всё лицо, они должны были отловить двух живых тигрят для какого-то немецкого зоопарка. Заказ был государственный и должен был быть хорошо оплачиваемым, так что о пушнине Ваня с Серёгой могли особо не заботиться. Да и промысел пока был – так себе. Во всяком случае, на моём участке. Соболя – почти не было. Белки – тоже немного. Более чем за месяц я сумел добыть только трёх соболей, выдру, две норки да штук тридцать белок…
Комнату нам, ещё перед промыслом, выделили в леспромхозовском бараке-общежитии. И дня три, пока мы готовились к заходу в тайгу, а точнее – пока «просыхал» Черепанов, мы прожили там все вместе, частенько вспоминая минувшее.
В один из таких вечеров к нам в комнату ввалился собственной персоной «знаменитый тигролов». Он был уже навеселе. В руках держал бутылку водки. Оглядев нас, куражливо заявил:
– Этих двух, – он, садясь за стол, указал пальцем на Ваню и Серёгу, – я с собой в тайгу беру, хоть и по принуждению. Практика у них, видите ли, промысловая. И я должен их всем премудростям нашего дела обучить… А тебя, – он ткнул пальцем в мою сторону, – ни в жисть не возьму! Вредный ты человек. На всё, понимать ли, своё мнение имеешь. Водку опять же не пьёшь, – будто вспомнил он вдруг о главном моём недостатке, – зло, значит, какое-то на душе таишь. А злой человек в тайге – страшней любого зверя, – припечатал он.
После столь красноречивого вступления и залпом выпитого (с таким видом, будто это жуткая отрава) стакана водки, занюханного рукавом, Черепанов совсем расписался и, лениво похлебав горохового супца, приготовленного Ваней из концентрата и оставшегося у нас от ужина, начал клевать носом, всё ниже и ниже клоня свою кудряву голову к столешнице и чашкам, ещё не вымытым после вечерней трапезы.
Когда Ваня и Серёга одели на эту буйну голову шапку (пальто с каракулевым воротником, усевшись за стол, Черепанов снять не удосужился, хотя в протопленной комнате было тепло, даже жарковато), стали выводить его в длинный коридор, дабы препроводить домой, он вскинул голову, безвольно уроненную на грудь, и, окинув всех поочерёдно мутноватым взором, вдруг очень отчётливо заговорил.
– Вот вы говорите – Сысоев! Сысоев! – В словах его звучала обида.
Никто из нас ничего подобного не только не говорил, но даже, наверное, и не помыслил в сей час.
– Знаменитый тигролов! – Теперь к обиде примешалась ещё и злоба. – Да какой он, на хрен, тигролов, да ещё – знаменитый?! Он самолично-то, наверное, ни одного тигра за свою жизнь не изловил! Книжки только писать горазд да указания охотникам давать! Читал я его последнюю книженцию. «По следу тигра» называется. Ну и что?!
Вопрос был обращён в пространство, а тот, кто задавал его, выглядел весьма комично, словно играл финальную сцену какого-то фарса.
На пороге, вполоборота к «публике», коей в единственном числе являлся я, в расстёгнутом настежь добротном драповом пальто, съехавшей набок норковой шапке, из-под которой выбивался волнистый чуб, застыл человек, с двух сторон придерживаемый безмолвными, как статуи, парнями. Причём одна нога у этого «актера» находилась уже в темноте коридора и была почти не видна, а вторая, блестя хромом сапога, с заправленной в него бостоновой, с отглаженной стрелкой, брючиной, стояла у порога нашего жилища.
Черепанов высвободил локти из рук поддерживающих его охотоведов, полностью развернулся лицом в комнату, как-то очень осторожно перетянул в неё через порог вторую ногу, и аккуратно прикрыв дверь, вполголоса, словно поверял нам великую тайну, продолжил:
– Он даже с бабой моей и то бы справиться не смог, не то, что с настоящей тигрицей, тем более, когда у той надо детенышей отнять. Да и писанина его только потому проходит, что он в Хабаровске живёт, а не здесь, в нашей глуши, где даже деньги потратить по-хорошему негде. И где все мы вынуждены прозябать… Тигролов хренов! – снова возвысил он голос. – Пйсатель, а не охотник… – В слове писатель Черепанов сделал ударение на первом слоге. – В бригаду меня свою, когда я ещё только начинал охотничать, не соизволил взять! – Видно, прорвалось у него самое сокровенное. – «Пьянь ты», говорит… А я с пьяницами дела не хочу иметь – ненадёжный народ…» Даян сам бы с ним теперь ни в разведку, ни в тайгу не пошёл! Я не хуже него могу любой след распутать…
Тут он как-то снова весь обмяк. Громко икнул, вновь на мгновение вскинул голову и, поддерживаемый моими друзьями, переволочил, наконец-то, свои ноги через порог.
– Сдали с рук на руки, – доложил Ваня, когда они вернулись минут через пятнадцать назад.
– Ну и женка у него! Точно похлеще любой тигрицы! – восхитился Серёга. – Она его, – как кошка мышку, успел он только пальто снять, – схватила за ремень, да за загривок и, чуть ли не от порога, забросила в комнату.
– Да, монументальная женщина! Мечта поэта! – подтвердил Ваня Серёгино восхищение. – Грудь бела, как две пуховые подушки. Из выреза они так наружу и просятся. И таким жаром от неё пышет… Наш тигролов рядом с энтой богатыршей просто карапузом кажется. Он ей, однако, только до подмышки и дотянет…
– Пусть, говорит, проспится, – снова продолжил Серёга, прервав мечтательную речь Вани. – Завтра поговорим. А вам, ребята, – спасибо, что не бросили где на улице, околевать. Домой доставили…
Вспоминая наше предпромысловое, хоть и недолгое совместное житьё-бытьё, мне почему-то больше всего сейчас захотелось прижаться к тёплой печке… А может быть, и не к печке, а к горячему, чистому женскому телу. С его, такими волнующими воображение, пленительными изгибами и упругостями, какие встречаются ещё в глубинке, неразвращённой стропильными, худосочными, с выпирающими ключицами, словно на последней стадии дистрофии, «общепризнанными моделями красоты», с испорченной новомодной косметикой кожей. У деревенских же молодок кожа, как правило, всегда здоровая, чистая… Прибавьте к этому ещё беззаботный искренний смех и не замороченное всякими изысками сознание… Ведь в деревне особо некогда мечтать. То – за скотиной уход, то – покос подоспел, то – ягода пошла, то – какие иные дела обозначились.
Как разительно отличаются эти деревенские барышни, – те, что не стремятся копировать городскую жизнь, да ещё – дружат с книгой, – от их городских сверстниц. Или раскормленных сверх меры, или худосочных и, по большей мере, злых «эмансипе», не выпускающих изо рта, как признак и принцип своей независимости, ставшую уже привычной соску – сигарету… Именно об уездных барышнях с такой любовию писал Пушкин…
