— Что знал? — спрашиваю я, борясь с подступающими слезами.
— Когда ты прикусываешь губу и говоришь, что все в порядке, то просто храбришься. — Он обнимает меня. — Что случилось?
Признаюсь ему во всем, без утайки, и начинаю реветь. Рассказываю даже про игральные кости, несмотря на обещание, данное самой себе над Атлантикой. Рана совсем свежая.
Когда я умолкаю, Итон говорит:
— Слава Богу, что я отказался от свадебного приглашения. Едва ли я бы перенес это спокойно.
Сморкаюсь, вытираю глаза.
— То же самое сказала Хиллари. Она не собирается идти.
— И тебе не стоит, Рейчел. Объяви бойкот. Тебе будет очень тяжело. Пожалей себя.
— Мне нужно будет пойти.
— Почему?
— А что я ей скажу?
— Скажи, что ложишься на операцию. Тебе удаляют какой-нибудь орган.
— Какой орган?!
— Селезенку, например. Живут же люди без селезенки.
— Почему мне должны удалять селезенку?
— Не знаю. Там камни бывают? Впрочем, какая разница? Придумай что-нибудь. Болезнь. Несчастный случай. Я тоже подумаю, и мы вместе сочиним что-нибудь правдоподобное. В любом случае не ходи.
— Но я должна, — говорю я, вновь вспоминая о правилах.
Минуту мы сидим молча, потом Итон встает, зажигает две лампы, берет с маленького столика в коридоре бумажник.
— Куда?
— В паб. Ты выпьешь и развеселишься. Поверь, это помогает.
— Одиннадцать часов утра! — Я смеюсь.
— У тебя что, есть идея получше? — Он складывает руки на груди. — Ты хочешь на экскурсию? Думаешь, что осмотр Биг Бена поднимет тебе настроение?
— Нет, — говорю я. Биг Бен только напомнит мне, что до самого ужасного дня в моей жизни осталось не так уж много времени.
— Тогда пошли!
Иду за Итоном в паб. Он называется «Британия». Паб именно такой, как я себе и представляла, — старомодный, битком набитый пожилыми мужчинами, которые курят и читают газеты. Стены и пол темно-красного цвета, на стенах — скверные масляные картины с изображением лисиц, оленей и женщин викторианской эпохи. Здесь по- прежнему 1955 год. У одного из мужчин маленькая шапочка и трубка, так что он похож на Черчилля.
— Чего тебе хочется? — спрашивает Итон.
Декса, конечно. Но говорю, что хочу пива. Начинаю думать, что напиться — не такая уж плохая идея.
— «Гиннесс»? «Кроненберг»?
— Все равно. Только не «Ньюкасл».
Итон заказывает два пива, себе — темное. Мы садимся за столик в углу. Рассматриваю деревянную столешницу и спрашиваю, сколько времени ему понадобилось, чтобы забыть Бренди.
— Немного, — говорит он. — Когда узнал правду, то понял, что она совсем не та, о ком я мечтал. Я ничего не потерял. Вот о чем ты подумай. Он тебе не пара. Пусть себе остается с Дарси.
— Почему все только ей? — Вопрос звучит как из уст пятилетней, но так проще сформулировать. Дарси снова победила.
Итон смеется. На щеке у него ямочка.
— Ей — что?
— Во-первых, Декс. — Жалость к себе прямо-таки захлестывает меня, когда я воображаю его с Дарси. Утро в Нью-Йорке. Оба еще спят.
— Так. Что еще?
— Да все! — Я быстро пью пиво. Чувствую, как оно обжигает мой пустой желудок.
— Например?
Как объяснить этому парню, что я имею в виду? Так глупо звучит: она красивее, стройнее, у нее больше тряпок. Но это все мелочи. Она просто счастливее! Всегда получает то, что хочет — что бы это ни было. Я пытаюсь объяснить на конкретном примере:
— У нее классная работа. Она получает кучу денег всего-навсего за то, что устраивает вечеринки и хорошо выглядит.
— Эту дурацкую работу ты зовешь классной? Ой, прошу тебя.
— Лучше, чем у меня.
— Думаешь, это лучше, чем быть адвокатом? Мне так не кажется.
— По крайней мере веселее.
— Ты бы возненавидела такое занятие.
— Не в этом дело. Она любит свою работу. — Знаю, что поступаю неправильно, рассказывая о том, как Дарси везет.
— Тогда найди себе дело, которое ты тоже будешь любить. Хотя не об этом речь. К разговору о работе вернемся потом. Ладно, что еще она получила?
— Ну… она поступила в Нотр-Дам, — говорю я, сознавая, что это смешно.
— Нет. — Да.
— Нет. Она всего лишь сказала, что поступила в Нотр-Дам. Кто же не отдаст предпочтение Нотр-Дам перед Университетом Индианы?
— Многие.
— Ладно. Я сам не люблю Нотр-Дам. Просто хочу сказать, что если ты подала документы в два университета и всюду прошла, то, вероятно, захочешь взглянуть на оба. Ты бы выбрала Нотр-Дам. Он лучше, правильно?
Киваю:
— Думаю, что да.
— А она не прошла. Так же как и не получила тысячу триста сколько-то там баллов за тест. Помнишь эту фигню?
— Да. Она соврала.
— И насчет Нотр-Дам — тоже. Уж поверь мне... Ты видела пригласительное письмо?
— Нет. Но... может быть, она сказала правду.
— Господи, какая ты наивная, — говорит он. — Скорее всего вы попали в один и тот же список непринятых.
— Грустная тема. Помнишь?
— Да. Помню. Вы так огорчились. Ты ведь уже начала радоваться по поводу того, что уезжаешь. Конечно, потом ты выбрала второй по степени отвратности университет и уехала в Дьюк. Знаешь, что я думаю по поводу Дьюка и Нотр-Дам?
Улыбаюсь и говорю Итону, что просто не в состоянии сохранить в памяти все его теории.
— Ну-ка напомни.
— Ну, кроме тебя и еще парочки исключений, там учатся сплошь самые неприятные личности. Не то эти заведения их особенно привлекают, не то вообще во всех университетах так. А может, и то и другое, вместе взятое, отчего еще тошнее. Ты ведь не обиделась?
— Конечно, нет. Продолжай, — говорю я. Отчасти согласна. Огромное количество студентов Дьюка, включая моего собственного парня, были просто невыносимы.
— Ладно. Так почему же на долю этих двух университетов приходится столько придурков? Что у них общего, спрашиваешь ты?
— Да.
— Все очень просто. Самое главное — высокий спортивный уровень. Футбол в Нотр-Дам и баскетбол в Дьюке. В сочетании с высокой научной репутацией. Результат — невероятный по степени снобизма студенческий состав. Ты можешь назвать еще какой-нибудь университет с той же самой комбинацией признаков?
— Мичиган, — отвечаю я, вспоминая о Люке Гримли из старшей школы, который всех замучил разговорами о мичиганской футбольной команде. Он до сих пор восхищается игрой Румо Робинсона в финале чемпионата Национальной студенческой спортивной организации.
