Одним августовским утром, когда Энди только ушел на работу, я стою посреди кухни, держа в руках его тарелку из-под хлопьев, оставленную на столе, и понимаю: это больше не смутная тревога. Это настоящее чувство удушья. Я почти бегу к раковине, бросаю туда тарелку и в панике звоню Сюзанне.
— Больше не могу! — говорю я ей, едва сдерживая слезы. То, что я произнесла это вслух, подкрепило мою убежденность и утвердило мои чувства.
Сюзанна говорит:
— Ну-ну, успокойся. Переезд всегда тяжело переносится. Помнишь, ты ненавидела Нью-Йорк, когда туда переехала?
— Нет, — возражаю я, стоя над раковиной и упиваясь своим отчаянием, как подавленная домохозяйка, которую ни во что не ставят. — То была адаптация. Вначале я была ошеломлена… но ненависти к нему я никогда не испытывала. Никогда.
— Что с тобой происходит? — спрашивает она, и на секунду я верю в ее искреннее участие. Потом она продолжает: — Это по поводу любящего мужа? Или из-за огромного дома? Или бассейна? Твоего нового «ауди»? Или нет, подожди — я знаю, это все из-за того, что тебе больше не нужно рано вставать и идти на работу, правильно?
— Эй, погоди минутку! — Я чувствую себя избалованной и неблагодарной, как какая-нибудь знаменитость, которая жалуется на то, что ее никак не оставят в покое и что у нее такая сложная жизнь. Но я продолжаю. Мои чувства все же оправданы!
— Меня сводит с ума то, что мой агент ни разу не позвонил, и я провожу дни, фотографируя магнолии на заднем дворе, и что Энди слоняется вокруг дома с ящиком инструментов, изображая мастера на все руки… и что дети продают лимонад на углу, а их няни так смотрят на меня, как будто я растлительница малолетних… И я хочу работать!..
— Но тебе не нужно работать, — обрывает меня Сюзанна. — Поверь мне, разница есть.
— Я знаю. Знаю, что мне повезло. Знаю, что должна быть в восторге — или хотя бы довольна всем… этим. — Я окидываю взглядом просторную кухню: мраморные столешницы, новенькая блестящая плита, пол из широких кедровых досок. — Мне здесь не нравится… Это сложно объяснить.
— А ты попробуй, — предлагает сестра.
В голове проносится перечень обычных жалоб, однако я останавливаюсь на банальном, но весьма символическом происшествии, имевшем место прошлым вечером. Энди разговаривал с какой-то девочкой из отряда герлскаутов, я злилась, наблюдая, как он сосредоточенно выбирает печенье с таким видом, будто от этого решения зависит его жизнь. Я передразниваю его, нарочно усиливая акцент: «Три пачки арахисового и две пачки мятного… или две арахисового и три мятного?»
— Что ж, это важное решение, — невозмутимо говорит Сюзанна.
Я продолжаю:
— А потом Энди и мама той девочки минут двадцать разговаривали о знакомых их знакомых — что для этого города немаловажно — и обо всех общих знакомых из Вестминстера…
— Того, что в Лондоне? — спрашивает Сюзанна.
— Нет. Этот Вестминстер гораздо важнее, чем какое-то старое аббатство в Англии. Это самая привилегированная частная школа в Атланте… на всем юго-востоке, моя дорогая.
Сюзанна хихикает, и мне внезапно приходит в голову, что даже если она желает мне счастья, все равно в каком-то смысле испытывает удовлетворение от ситуации. В конце концов, она же предупреждала меня: «Ты им чужая. Ты никогда не станешь одной из них».
Я завершаю рассказ:
— Наконец-то, думаю, они закончили разговоры, и мы можем продолжать тупо смотреть телевизор — занятие как занятие; кстати говоря, ничуть не хуже других. Не тут-то было — мама велит дочке поблагодарить «мистера и миссис Грэм», и я, представляешь, начинаю озираться в поисках родителей Энди. Пока не понимаю, что это я миссис Грэм.
— Так ты не хочешь быть миссис Грэм? — вежливо спрашивает Сюзанна.
Я вздыхаю:
— Не хочу, чтобы самое запоминающееся событие дня было связано с мятным печеньем.
— Зря ты так, мятное — очень даже ничего, — говорит Сюзанна, — особенно если подержать его в морозилке.
— Перестань!
— Прости, — говорит она, — продолжай.
— В общем, я чувствую себя как в ловушке. Я совсем одна!
— А как же Марго? — спрашивает сестра.
Я обдумываю ответ, разрываясь между верностью подруге и горькой правдой. Несмотря на то, что я разговариваю с Марго несколько раз в день, в наших отношениях появился холодок. Охлаждение впервые возникло после ее укоризненного взгляда на прощальной вечеринке и так никуда и не исчезло, несмотря на наш разговор в аэропорту.
Я так была благодарна ей за то, что она меня простила и снова приняла под свое крыло, несмотря на мой проступок! Но это было тогда, а сейчас я испытываю раздражение и досаду — она как будто считает, что я обязана и ей, и Энди, и всей их семье! Что мне повезло жить в этом городе, принадлежать к клану Грэмов. По ее логике, я просто не могу тосковать по Нью-Йорку. Будто я во всем и всегда обязана придерживаться их представлений о приличиях и семейных ценностях!
«Именно то, что тебе больше всего нравится, потом будет сводить тебя с ума, — думаю я, — и это правда». Раньше мне нравился совершенный мирок Грэмов — они словно сошли с картинки. Я восхищалась их богатством, успехом, сплоченностью — даже бунтарь Джеймс (который в конце концов поселился в родительском домике для гостей), показывается вместе с остальными в церкви почти каждое воскресное утро, несмотря на красные глаза и стойкий запах сигаретного дыма от мятой одежды. Мне нравилось, что они советуются друг с другом по любому поводу, гордятся своим именем и семейными традициями, возвели Стеллу на пьедестал. Мне нравилось, что в их семье никто не умирает, не разводится и просто не разочаровывает своих родных.
Но только не сейчас. Сейчас я как будто в ловушке. Меня поймали. Они меня поймали.
Я почти готова выложить все это Сюзанне, но в следующее мгновение понимаю, что таким образом закрою себе все пути к отступлению. Я не смогу взять эти слова назад или как-то их смягчить, и в какой-то момент, когда все успокоится, сестра бросит эти слова мне в лицо. Она может.
Так что я просто произношу:
— С Марго все отлично. Мы постоянно общаемся… Но у нас сейчас разные заботы… Она полностью поглощена беременностью, и это можно понять…
— А ты пока не собираешься? — спрашивает Сюзанна, явно имея в виду детей.
— Может быть. Даже если рожу, ничего не изменится. Мы и так живем, будто у нас уже есть дети. Я вчера ночью думала об этом… В Нью-Йорке смотрела на друзей, у которых были дети, и мне казалось, что родители — это здорово. Они оставались все такими же — не вполне повзрослевшими, но хорошо воспитанными. Молодые горожане, не заботящиеся об условностях. Такие же, как все остальные. Они так же ходят слушать хорошую музыку и обедать — в модные рестораны.
Я вздыхаю. Сабина, к примеру, возит своих тройняшек не только на игрища в песочнице и дурацкие уроки музыки, но и в Музей современного искусства, водит на спектакли и кинофестивали. И вместо того чтобы покупать им разные комбинезончики, одевает их в джинсы и черные футболки из чистого хлопка, превращая в маленькие копии самой себя, размывая границы между поколениями.
