Вскоре после этого она стала неинтересна Леониду Семеновичу, хотя внешне он этого не показывал, напротив, стал еще более любезен.
– У нее почти полная потеря памяти, – объяснял он своим новым соседям, да и всем, кто его спрашивал, почему не появляется на людях Людмила Львовна, – это амнезия на почве психических перегрузок, – и тяжело вздыхал.
Леонид Семенович делал все для того, чтобы в глазах знакомых и соседей выглядеть этаким героем, добровольно бросившимся на амбразуру, и играл свою роль добросовестно. Люди уже поговаривали о том, что Людмила Львовна, наверное, уже не жилец вовсе или, по крайней мере, ей надо срочно ложиться в больницу.
Но вышло так, что Леонид Семенович попался на свою собственную удочку. Он даже не понял, что, собственно, произошло в ту ночь, и что за девочка и кошка померещились ему летящими по воздуху. Ладно бы, если бы он видел это единожды, но ведь под утро повторилась та же история. Людмиле Львовне пришлось дважды вызывать «Скорую помощь».
После этого Леонид Семенович притих, перестал выходить ночью на балкон и вообще стал вести себя более осторожно. И даже к рассказу Людмилы Львовны, который раньше считал настоящим бредом, стал относиться вполне серьезно.
– Это никакой не бред, – говорил он, – это непознанная реальность.
Людмила Львовна тоже очень переменилась, она давно уже не выходила из дома, замкнувшись в четырех стенах, и стала очень мнительной. Даже постоянное присутствие Леонида Семеновича уже не спасало ее ни от депрессии, ни от вспышек необъяснимого страха, ни от бесконечных ночных бдений. Она почти не спала ночами, а если засыпала, то ненадолго, и тут же с криком просыпалась, ее не отпускало ощущение страха и чужого присутствия в доме. Она вставала среди ночи, включала во всех комнатах свет и начинала кого-то искать.
– Ты кого ищешь? – спрашивал ее Леонид Семенович.
– Луку Петровича, – отвечала он, – он где-то здесь, я его чувствую. И этот, Аборский, здесь же.
Леониду Семеновичу становилось не по себе.
В одну из ночей она снова проснулась и так же начала кого-то искать, открывая все шкафы и высматривая там нечто.
– Вот он, – воскликнула она.
– Кто? – с тоской спросил ее Леонид Семенович.
– Аборский, – ответила она.
– Какой еще Аборский?
– Иннокентий Дмитриевич, собственной персоной, вот он, в нашем шкафу спрятался. Ишь ты, жулик чертов, адская душа! Я нашла его, Леня! – радостно воскликнула Людмила Львовна.
И она протянула ему старую визитную карточку, видимо, выпавшую из какого-то кармана. На ней золотыми буквами было написано:
Главный архитектор
Аборский Иннокентий Дмитриевич.
Причем, заглавные буквы были выделены жирным шрифтом и легко прочитывались, как АИД.
– Да, ты нашла свой аид, – вздохнул Леонид Семенович. В эту же ночь Людмила Львовна была доставлена в психиатрическую лечебницу.
После этих печальных событий Леонид Семенович занялся переоформлением фирмы, дав ей лаконичное название «Амнезия». Но недолго ликовал и сам Леонид Семенович, вскоре с ним приключилось нечто, что не может быть объяснено с точки зрения земной логики и здравого смысла.
Новые лирические откровения Бориса Ефимовича
После того, как Людмила Львовна была помещена в больницу, она сразу же успокоилась, словно именно здесь нашла, наконец, то, чего ей не хватало. Но главное, она нашла его, этого мерзавца, Аборского Иннокентия Дмитриевича и потому считала свою задачу выполненной.
Она совсем не думала теперь о Борисе Ефимовиче и потому, когда увидела его издали в больничном коридоре, то не сразу и узнала. К тому же он сильно изменился. Тут сознание Людмилы Львовны словно стало проясняться, и она остановилась, словно осененная какой-то догадкой.
– Я же в сумасшедшем доме, – подумала она, – там же, где и мой муж. И с нами произошла беда.
Ей навстречу неверной походкой шел человек, похожий на ее мужа, он был неухоженный, небритый, с многодневной седой щетиной и со страдальческим выражением лица. Он явно был не в себе и что-то бормотал, а в руке держал бумагу и карандаш.
– Неужели это мой Боренька? – подумала Людмила Львовна и окликнула его.
Борис Ефимович поравнялся с ней и неестественно громко воскликнул:
– Это ты, душа моя? Наконец, ты пришла ко мне! Ты посетила меня в моем изгнании!
– Да, Боренька, это я, – ответила она, – я пришла к тебе.
– Я заждался тебя, Люсенька! – снова как-то по-актерски воскликнул супруг.
– Тише, Боренька, тише, – успокоила она его, – а чем ты занят, что это за бумаги у тебя в руках?
– Я пишу стихи, – невозмутимо ответил он.
– Стихи? Разве ты когда-нибудь писал стихи? – удивилась она.
– Нет, но Лука Петрович посоветовал мне когда-нибудь этим заняться, и вот я последовал его совету.
– Лука Петрович, – еле произнесла она и почувствовала, что у нее опять начинает мутиться сознание.
– Да, – подтвердил он, – хочешь, я тебе почитаю сейчас свои сочинения?
– Нет, не надо, я не хочу, – ответила она испуганно.
Но Борис Ефимович уже встал в позу и начал декламировать.
Ты не хочешь, чтобы я читал стихи,
просто над тобой довлеют страхи.
Может, для тебя они плохи
от такого мужика-рубахи.
Был и я душой когда-то чист,
в Облепиховке я строил милой терем.
А теперь я гол, как этот лист,
и тот терем навсегда потерян.
Что же, я не волен над собой,
да и над тобою я не волен.
Говорят, я болен головой,
может быть, любимая, и болен.
Только что случилось – не пойму.
Ох, и поводил меня лукавый,
мне подсунув нищую суму,
и теперь я сирый и бесправый.
Все пройдет. Пройдет и эта боль,
да и бес когда-нибудь исчезнет.
У него своя, наверно, роль,
может быть, и он не бесполезен.
Борис Ефимович замолчал и опустил голову. Людмила Львовна стояла, потрясенная услышанным, и сначала не могла вымолвить ни слова. Кто-то остановился рядом с ними, слушая чтение Бориса Ефимовича, кто-то равнодушно прошел мимо, а они молча стояли посередине больничного коридора.
– Лука Петрович… это все Лука Петрович… – тихо сказала она, словно опомнившись от этого наваждения. И глаза ее загорелись недобрым огнем.
– Так это он все устроил! – воскликнула она, и тут голос ее задрожал. Теперь в нем слышалось негодование и справедливая ярость, – он, он!
Людмила Львовна бросилась к Борису Ефимовичу, но он по-прежнему стоял, опустив голову, и молчал.
