Анализировал детали, и становилось ясно, что нам всем просто повезло. Один шанс на миллион. Все должно было кончиться катастрофически. Не знаю, кто там на небе или в дьявольской бездне решил иначе, но мы выжили. Возможно, для того, чтобы я понял, насколько они все дороги мне и на что я готов ради них. Что местоимение «Я» теперь на самом последнем месте, как ему и положено по алфавиту. Да и что значу я в сравнении с ними? Не позволю больше так. Никогда.
И яростно отсылал письмо обратно. Мысленно умолял больше не писать. На колени становился. Не пиши мне, родная, отпусти меня. Себя отпусти. Что ж ты рвешь меня письмами этими? Что ж ты меня надеждой проклятой не отпускаешь? Живи дальше, черт тебя раздери, живи, а мне дай сгнить здесь. Я ж ради вас… Не себе. Не мешай.
Иногда я её ненавидел. За вот эти регулярные пытки белыми конвертами, за то, что ломает, прогибает, не дает очерстветь, смириться. Держит так крепко, что я эти крючья чувствую до костей.
Да, я их вдыхал. Подносил к лицу и дышал ими и ненавидел. Дышал ее письмами. Глаза закрою, а там каждая картинка одна невыносимей другой, и выть хочется, порвать на клочки, до мелких обрывков, и тоже не могу.
Это как ей снова больно сделать. Ударить. Я предостаточно ее бил в последнее время. Я калечил нас обоих с маниакальной тщательностью. Отшвыривал ее от себя и рычал от боли из-за расстояния, знал, как ей больно. Чувствовал. Но так надо. Я обязан. Должен. Иначе потеряю. По-настоящему. Необратимо. Лучше потерять так, чем похоронить. Лучше знать, что она счастлива, жива, дышит, улыбается. Пусть не со мной. Да, пусть я сдохну сам от ревности, но она должна жить. И дети наши. Не прятаться всю жизнь, а именно жить. Ее бывший муж был бы им неплохим отцом. Бл***ь. Представлял, как Руся другого называет папой, и скрежетал зубами, руки в кулаки до хруста, и головой о стены биться хочется. Детей ревнуешь, как и любимую женщину, с той же дикой болью и отчаянием от того, что обязан принять их новый выбор. Смотреть издалека, знать, что растут где-то, любят другого мужчину, раскрывают объятия, называют отцом.
Чувство собственничества равносильно помешательству. Словно душу свою подарил какому-то ублюдку, отдал в руки самое дорогое. Добровольно. Я придумывал их сам. Других мужиков. Самых разных. От водителя такси до крутого мачо. Представлял, как Оксана улыбается кому-то, поправляя волосы за ухо. Как в кафе идет с ним (эфемерным без лица и возраста). Как домой приводит и манит взглядом. Теперь я точно знал, от чего люди сходят с ума. Никаких детских травм, никакого психологического надлома. Достаточно просто отдать свою женщину, развалить семью, чувствовать себя виноватым в том, что сделал их несчастными.
Отсылал письма обратно, скрипя зубами и придумывая их содержание по ночам, зажимая заточку в пальцах, готовый в любой момент к подлянке. Меня могли достать где угодно, даже здесь. Несмотря на «крышу» от Ворона и уважение сокамерников. Смотрел в темноту под храп соседей по камере и придумывал её письма. Какими они могли быть. Что она пишет мне о себе? Может, ненавидит и проклинает. А может, нашла другого или вернулась к мужу. Вот почему читать боялся. Думал, пройдет пару месяцев – устанет писать. А она – регулярно, иногда несколько подряд. И я начал их ждать. Отсчитывать ими каждый день. От письма до письма. Иногда в руках каждую ночь держу, а потом обратно отправляю через месяц. Кто-то назовет это силой воли, а я называл трусостью.
– Кого ты там динамишь, Бешеный. Течет баба по тебе, а ты игноришь? Или гонять лысого больше прет, чем телку трахать?
Сокамерник скалится, кивая на письмо, а мне кажется, он эти буквы на конверте одним взглядом испачкать может, и уже хочется глаза выдрать, чтоб не марал.
– На хрен пошел, Дрын! Не суй нос, куда не просят – ноздри порву! Не нарывайся!
И заточку сильнее сжимаю, примеряя, куда всадить так, чтоб больнее и мучительней сдох, а у него глаза бегать начинают. Знает, что способен. Да и он не лох какой-то, но цеплять не хочет.
– Да ладно. Не заводись. Мы тут, бл***ь, о бабах мечтаем, с шалавами знакомимся, лишь бы сунуть хоть в кого, а ты динамишь свою постоянную. Или с бл*дями больше нравится?
Не нравилось больше. Трахать не хотел никого. Пахан иногда подгонял своим за особые заслуги. Типа родственница, жена, невеста. Притом одна на пару зэков. Менты глаза закрывают. Им по хрен, они свое получают за это. И мне подгоняли. О здоровье заботились. Я и так дерганый, мне спускать надо, а то на хрен замочу кого-то и засяду пожизненно. Мне все равно было. Что там на воле? Оксана чужая? Могилы родителей? Бизнес похеренный? Та же тюрьма, но без решетки. Да и натрахался я с кем попало на лет сто вперед. Бывало, иногда о Ней вспоминал, или приснится голая на постели, с ногами в стороны раскинутыми, блестящая от возбуждения, и яйца от боли сводит. Её хочу. Или на хрен никого.
Яростно рукой двигал, удерживая образ, вспоминал запах плоти, вкус, стоны и крики, какая горячая изнутри, как стоит на коленях, растрепанная, с моим членом во рту. Представлял и сам пальцами член сжимал, стиснув челюсти, пока вялый оргазм слегка не облегчит горечь от осознания, что все уже. Её только вот так. В воспоминаниях.
По детям скучал, хоть волком вой. Жутко скучал. Снились они мне. Часто. Первые полгода ни разу, а потом почти каждый день. И она снилась. Только никогда приблизиться не мог. Бежал за ней, видел, почти руками дотягивался, а пальцы сожму – и просыпаюсь. Она сквозь них прошла и дети. Смотрят, а ко мне не идут. Как чужой я для них.
«Ты нас бросил». И просыпался с этими словами в мозгах.
Потом Граф приехал. Долго беседовали. Передачу привез. Лично. Про Оксану я не спрашивал. Только о делах, о том, что там, по другую сторону, творится. О Вороне спросил, а тот поморщился тогда, как будто нерв зубной ему задел без наркоза. И я его понимал больше, чем кто-либо другой. Только жаль мне было, что кто-то ошибки мои повторяет. Ворон – мужик железный, но не плохой и сыновей любит. Но в каждой семье свои скелеты в шкафу, а у Ворона там, пожалуй, целое кладбище.
– Я бы многое отдал, чтоб со своим вот так. Да даже чтоб скандалить и по морде огрести. Иногда говорю с ним вслух и слышу, как психует в ответ, как орет… а я улыбаюсь. А потом понимаю, что теперь только так в мыслях и буду слышать. Нет его больше. Время не на то тратилось. Сказать многое не успел. Простить не успел. Теперь могу только с его образом говорить.
– Ну, мой живой и на тот свет не собирается, – Андрей отошел к зарешеченному окну, а я смотрел, как тот руки за спиной сжал. Точно как Ворон. Даже стоит так же – спина прямая, подбородок вздернул, и глаза чуть прищурил. Эмоции на привязи держит. Ни одну на волю не выпустит. Такой же железный.
– Мой тоже был живой. Живее не придумаешь. А потом бац – и нету. И все. И уже хоть жалей, хоть не жалей. Бесполезно.
– Закроем тему. Не хочу об этом. Думаем вытащить тебя, Бешеный.
Я пальцами сильнее сжал край стола.
– Вытащить?
– Вытащить.
Потом слегка кивнул на потолок, и я понял, что особо он ничего сказать не может. Я должен между строк читать. Придумали они что-то. Не просто так Граф лично приехал.
