Я стал бы ребенком, который покинут на дамбе во время морского прилива, слугою маленьким стал бы, который идет по аллее и головою касается неба.
Тропинки суровы. Холмы покрываются дроком. Неподвижен воздух. Как далеки родники и птицы! Только конец света, при движенье вперед»
[551].
(«Детство»)
Глава 24. Филомат
…все гармонические и архитектурные возможности будут кружить вокруг твоего стола.
«Юность», «Озарения»
Рембо вернулся домой неожиданно в снег и лед 29 декабря 1874 года
[552]. Ни один художник и ни одна путешествующая семья не отозвались на его объявление. Его будущее теперь зависело от доброй воли матери, или, как он надеялся, от ее способности выявлять хорошие инвестиции.
С окончанием старого года Рембо, видимо, начинал жизнь с чистого листа. Теперь он хотел заняться чем-то практическим и точным: торговлей, промышленностью или машиностроением. Чем больше языков он будет знать, тем лучше будут у него перспективы. После английского в смысле полезности шел немецкий. Для того чтобы выучить немецкий язык и ознакомиться с немецкими обычаями, ему, очевидно, придется поехать и пожить в Германии…
Мадам Рембо позволила себя убедить. Артюр был впечатляюще компетентен в Лондоне и даже показал, что он может удержаться на приличной работе в течение нескольких месяцев.
13 февраля 1875 года Рембо уехал в Штутгарт со своим чемоданом и небольшим «авансом» в счет будущих заработков. В этот момент его следы теряются. Он либо учил немецкий в штутгартской языковой школе, либо обучал детей врача, либо и то и другое одновременно. Возможно, он жил в доме видного историка искусств Вильгельма Любке, или, по мнению некоторых недавно заново открытых мемуаров, в доме под № 137 по Неккарштрассе, который принадлежал полицейскому по фамилии Вагнер. С уверенностью только можно сказать, что он никогда не жил в доме, на котором теперь висит мемориальная доска
[553].
Когда Альбрехт Вагнер давал интервью в 1909 году, он утверждал, что помнит надежного молодого человека, который «замечательно говорил по-французски, приблизительно по-английски и отвратительно по-немецки»
[554]. Для Рембо Штутгарт был важным подготовительным этапом. Не успел он приехать, как собрался уезжать. В новой Германской империи к молодым французам относились без особого уважения. 5 марта он написал взволнованное письмо Делаэ, в котором говорил о себе, как о цирковом артисте, демонстрирующем свое умение освобождаться от цепей:
«Мне осталось неделю терпеть Вагнера, и я жалею о деньгах, заплаченных за ненависть, и о времени, растраченном по мелочам. Пятнадцатого у меня где-нибудь будет Ein freundliches Zimmer (встреча приятелей), и я борюсь с языком так отчаянно, что покончу с этим месяца через два, если не раньше.
Здесь все хуже, чем у нас, за одним исключением: Riessling [sic], стаканчик которого я пью перед склонами, где он был рожден, за твое неиссякаемое здоровье. Сейчас солнечно и морозно. Какая скука».
«Вагнер» из письма Рембо был идентифицирован как улица или намек на недельный фестиваль вагнеровской музыки. Оригинал письма предлагает совсем иное прочтение. Непристойные каракули на левом поле изображают невысокого мужчину, выходящего из экипажа и направляющегося в высокий дом с надписью сверху: «WAGNER VERDAMMT IN EWIGKEIT» («Будь проклят Вагнер навечно») – единственное известное Рембо предложение на немецком. Внизу в петле висит обнаженный труп также с надписью «Вагнер» с бутылкой рислинга, вставленной ему в задний проход. Очевидно, Рембо был недоволен своим домовладельцем
[555].
Тут же изображен город, обозначенный как Штутгарт, заваленный бутылками из-под рислинга и отдельными мужскими гениталиями. Это походило на исписанные стены общественного туалета. По сравнению с непостижимой отрешенностью «Озарений» этот язык похлопываний по спине за барной стойкой, которым он пользовался с Делаэ, звучит столь же неестественно, как на встрече одноклассников.
Суть письма состояла в том, чтобы рассказать Делаэ о недавнем визите бывшего заключенного.
За «хорошее поведение» и обращение к религии Верлен был освобожден из тюрьмы в январе: Бог снял с него все грехи. Все еще в облаке ладана, он писал Рембо на адрес Делаэ с амбициозным предложением «полюбить друг друга во Христе»
[556].
Рембо воспринял обращение Верлена столь же серьезно, как он воспринимал его угрозы самоубийства. В письме, известном только из пересказа Верлена, Рембо сказал ему, что его обращение не имеет ничего общего со сверхъестественным. Это была просто «модификация того же сверхчувствительного индивида». Все это называется одним английским словом rubbish («чепуха»).
То ли из любопытства, то ли из равнодушия, он позволил Делаэ дать Верлену свой адрес, и в конце февраля изможденный человек с обвисшими усами, который выглядел гораздо старше своих тридцати лет, приехал в Штутгарт со своим посланием надежды. К сожалению, Верлен не сумел предусмотреть совокупного эффекта рислинга и Рембо: «Тут на днях приезжал Верлен с четками в руках… Три часа спустя он отрекся от нашего Господа и заставил кровоточить все 98 язв Христовых. Он оставался два с половиной дня, вел себя весьма рассудительно и, последовав моим увещеваниям, вернулся в Париж».
Этот погрязший в пороке рецидив и благонравный уход были последним актом великой драмы. Рембо и Верлен никогда больше не виделись.
Любовные истории вряд ли заканчиваются «рассудительным» поведением, и поэтому это мягкое завершение традиционно заменяется, как в фильме по пьесе Кристофера Хэмптона «Полное затмение», одной из маленьких фантазий Делаэ: в поле, на берегу реки Неккар, пьяные поэты борются под полной луной, как ангел и дьявол, пока Верлен не остается поверженным. Непосредственный очевидец – Альбрехт Вагнер – дал несколько иной вариант: Верлен был обнаружен другом герра Вагнера в крови, капающей с разбитой головы, возле ресторана «Хижина дяди Тома»
[557].
Ничто из этого, кажется, даже приблизительно не соответствует истине. По словам Верлена, Рембо вел себя очень «пристойно» в Штутгарте, «рылся в библиотеках», «заполнял собой художественные музеи» и составлял списки немецких глаголов
[558]. Он даже заказал элегантные визитные карточки.
