Позже облупленный фасад дома № 34 украсила мемориальная доска в память о пребывании в нем Верлена (но не Рембо). Доска была утрачена после того, как в 1938 году дома XVIII века были снесены, чтобы освободить место для АТС. На месте первого лондонского дома Рембо теперь возвышаются стеклянные зубцы башни Управления почт, которая не только имеет то преимущество, что видна с большого расстояния, но также то, что соответствует видению города Рембо: «официальный акрополь утрирует самые грандиозные концепции современного варварства» («Города»).
Теперь у них был адрес, и, поскольку деньги Верлена могли перестать поступать в любую минуту, они начали искать работу.
Рембо инвестировал десять шиллингов в цилиндр. Делаэ видел Рембо в нем в Шарлевиле несколько месяцев спустя, он разглаживал шелк цилиндра рукавом и обращался с ним как с «почтенным спутником»
[409]. На одном из рисунков Регаме Рембо дремлет под черными полями цилиндра, восседая на стуле бесформенной грудой
[410]. Цилиндр эффектно дополнял сомнительный ансамбль из помятого пальто и истрепанной обуви. В таком виде Рембо могли принять за ученика гробовщика или молодого вора, надевшего трофеи последней кражи со взломом.
Как и аристократы 1789 года, анархисты 1872 года помогали английской буржуазии совершенствовать свой французский, но из-за наплыва беженцев в Лондоне рынок частного обучения французскому языку был переполнен. А потому они нашли работу, заключавшуюся в написании деловых писем по-французски для американских газет
[411]. Это, видимо, были континентальные филиалы издания «Нью-Йорк геральд», которое имело представительства на Лэнгхэм-плейс по соседству со зданием будущей штаб-квартиры Британской радиовещательной корпорации BBC.
К началу октября стал лить мелкий дождь и к реву транспорта добавил постоянный звук кашля. Когда шок от погружения в чуждую среду зарубежья прошел, а радости совместного проживания начали приедаться, они начали искать новую компанию.
Для соглядатаев, которые докладывали министрам по обе стороны Ла-Манша, два француза, проживающие по старому адресу Эжена Вермерша, были натурализовавшимися иностранцами в международном социалистическом подполье. Это было разумное предположение. Все их лондонские друзья были политическими ссыльными; но их единственный открытый политический акт состоял в присоединении к одному из клубов эмигрантов Club d’Études Sociales («Клуб социальных исследований»), который надеялся примирить террористов с штабной интеллигенцией. Под его эгидой Вермерш давал серию лекций в комнате над пабом винного магазина Хиберниа в доме № 6–7 на Олд-Комптон-стрит в Сохо
[412].
Верлен и Рембо присутствовали на лекции, которая состоялась 1 ноября. «Она была встречена сильными аплодисментами многочисленных англичан и французов, – Верлен рассказывал Лепеллетье, – большинство из которых было из разновидности наиболее выдающихся и наименее коммунарских». Возможно, он думал о своем элегантном друге Лассагаре, который присутствовал на лекции со своей тайной невестой Элеонорой Маркс
[413]. Один репортер из La Liberté («Свобода»), с другой стороны, возможно заметив Рембо и Верлена среди зрителей, сообщал своим читателям, что за шесть пенсов они могли бы провести интересный вечер в зале в Сохо, наблюдая за «ультракоммунарами, которые составляли девять десятых аудитории»
[414].
Рембо определенно был свидетелем многих политических дискуссий и несколько раз видел Карла Маркса. Некоторые отрывки из «Озарений» могут быть истолкованы как поэтические иллюстрации к Das Kapital («Капиталу»):
[415] отчуждаемые потребители современного мегаполиса, лишенные наследства массы, воскрешенная мифология Коммуны и «волшебная палочка» глобального капитализма. Но политическая идеология «Озарений» является частью космополитического ландшафта, шепотом тысячи аргументов. Как социальная критика «Озарения» скорее Олдос Хаксли, чем Джордж Оруэлл, скорее доки Тэтчер, чем трущобы Диккенса.
Даже если Рембо и разделял общие политические амбиции своих изгнанных соотечественников, никто из них не понял бы его стихов в любом случае.
«Я – эфемерный и не слишком недовольный гражданин столицы, столицы неотесанно-современной, потому что все разновидности вкуса были устранены из обстановки и внешнего вида домов, а также из планировки улиц. Вы не найдете здесь каких-либо памятников суеверью. Мораль и язык сведены – наконец-то! – к их простейшему выраженью.
Эти миллионы людей, которые не нуждаются в знакомстве друг с другом, настолько схожи в своем воспитанье, работе, старанье, что жизнь их должна быть намного короче, с тем, что шальная статистика находит у народов на континенте».
Как и жители «Города»
[416], Рембо был вполне счастлив в викторианском Лондоне. Он должен был вернуться туда три раза за менее чем два года. Нет легенд о гадких шалостях и, по крайней мере, в его первый визит нет никаких доказательств того, что он вызвал враждебное отношение кого-либо. Возможно, с Верленом, как рассказчиком Mémoire («Воспоминание») он сумел стать отцом и сыном одновременно. Верлен был сейчас «усерднее в работе, чем когда-либо прежде»: «полностью отдавшись поэзии, интеллектуальным занятиям и дискуссиям чисто литературного и серьезного характера». Утраченный рисунок Верлена изображает Рембо, сидящего в пабе, пишущего будущее «Одно лето в аду»
[417]. Их дом на Хоулендстрит был «почти хижиной отшельника».
Впервые Рембо проявил сильную привязанность к большому сообществу. Лондон, который он знал в 1872 году, был районом, который обычно определяется как Сохо, который у современных туристов, скорее всего, вызывает в воображении образ компактной, замусоренной зоны на окраине Theatreland – театрального квартала. В 1872 году французский Сохо был международной деревней неассимилировавшихся иностранцев, который сохранился вплоть до начала 1980-х. В Сохо были собственные газеты и учреждения, своя изменчивая классовая структура. Культурная целостность этого района может объяснить, почему у Рембо и Верлена сначала был такой медленный прогресс в английском. Сохо простирался от Риджентс-парка и вокзала Сент-Панкрас на севере до Лестер-сквер на юге, захватывая Британский музей, Тоттенхейм-Корт-Роуд и восточный конец Оксфорд-стрит. Французы держали отели, прачечные, ателье, винные и скобяные лавки, французам принадлежала пекарня на Карнаби-стрит, а лавкой Crèmerie parisienne («Парижские молочные продукты») управляла «вдова Регаме». Парижские стрижки от месье Тупе, французские похороны – от месье Эритажа; французский гранд-кафе-ресторан под названием «Кембридж» предлагал французские газеты и «Парижский ужин» с полубутылкой вина за 2 шиллинга 6 пенсов в «непарижские часы» – с 1 до 9 часов вечера. На Фрит-стрит предприимчивый газетный киоскер месье Баржо помогал беженцам найти работу и жилье, а затем передавал их координаты полиции Большого Лондона.
