В любом случае это был подходящий момент для свертывания дел. Дервиши Махди нанесли поражение египетской армии в Судане. После бомбардировки Александрии в 1882 году Британия взяла под контроль внутреннюю политику Египта и решила, что Египет должен отказаться от своих владений на Красном море. Харар следовало эвакуировать. Между тем британские дипломаты вели тайные переговоры с Римом: была надежда, что Италия сможет быстро вступить, чтобы действовать в качестве полицейского государства в Абиссинии до тех пор, пока в регионе снова не воцарится стабильность.
В феврале Рембо снарядил последний караван на побережье. 1 марта он встречался с британским резидентом, майором Хантером, который приехал из Адена, чтобы организовать эвакуацию
[725]. Десять дней спустя он покинул город и отправился в шестинедельное путешествие «по пустыням».
Вернувшись в эту «ужасную дыру» Аден, он обнаружил письмо из Парижа. Географическое общество желало включить автора отчета в свою серию знаменитых географов и путешественников. Рембо попросили прислать краткую автобиографию, резюме о своих подвигах и фотографию
[726].
Он так и не ответил на это письмо.
Когда он писал домой, на 5 мая 1884 года, он подвел итог своей жизни. Это резюме было единственным curriculum vitae, которое он решил написать: «Простите меня за перечисление всех моих бед. Но я понимаю, что мне уже исполнилось почти тридцать (половина жизни!), и я устал странствовать по миру безо всякой пользы».
Глава 32. Абдо Ринбо
Нельзя быть поэтом в аду.
«Ложное обращение», рукопись черновика
«Ночь в аду», «Одно лето в аду»
Когда Рембо добрался до Адена в апреле 1884 года, его ожидал Альфред Барде с улыбкой на лице и кое-какими неприятными новостями. В декабре 1883 года, под Рождество, на пароходе, идущем из Марселя, Барде познакомился с одним журналистом, который плыл, чтобы освещать войну в Индокитае для Le Temps. В ходе беседы Барде случайно упомянул одного из своих французских служащих – доброго, умного, хотя и довольно эксцентричного молодого человека по фамилии Рембо
[727].
Журналист по имени Поль Бурд сообщил, что учился в шарелвильском коллеже с неким Рембо – молодым поэтом, который сделал «ошеломительный и ранний дебют в литературе» двенадцать лет назад. Но этот поэт исчез, и никто не знал, что с ним сталось…
Барде был в восторге оттого, что открыл маленький секрет Рембо. Поль Бурд вполне мог рассказать ему о стихах Рембо, незадолго до этого опубликованных Верленом. Раздел, посвященный Рембо, предварялся портретом, созданным на основе второго фото Каржа. В апреле того года антология была повторно напечатана с главами, посвященными Корбьеру и Малларме, в книге под названием «Проклятые поэты». Термин poète maudits первоначально применялся к любому бедному непризнанному поэту, но уже тогда приобретал коннотации предосудительного декаданса.
Верлен написал о «чудесной половой зрелости» Рембо с дразнящей краткостью, что оставляло простор для догадок и предположений. Он сравнил Les Chercheuses de poux («Искательниц вшей») с драмами Расина, а Les Effarés («Завороженных») – с полотнами Гойи. Единственным пятном, по мнению Верлена, – очень красивым и блестящим пятном, – были кощунственные «Первые причастия», «о мерзком духе которых мы решительно сожалеем». Уже появились признаки культа Рембо. Сонет о цветных гласных был хитом месяца.
Последние десять лет Верлен боролся с алкоголизмом и гомосексуализмом, пытался воскресить свою литературную карьеру. Публикация стихов Рембо могла бы помочь ему достичь некоторого уважения критиков. Проявив благоразумие, он не уведомил автора: «Если бы мы посоветовались с месье Рембо (чье местопребывание чрезвычайно неясно, в любом случае его адрес нам неизвестен), он, вероятно, посоветовал бы нам не браться за эту работу».
«Посоветовал» – великолепное преуменьшение. Когда Барде вручил Рембо «дружескую и иносказательную» записку от месье Бурда, «далеко не польщенный, он разозлился и издал хмыканье, явно напоминающее рев дикого кабана»
[728]: «Он запретил мне упоминать о его прежних литературных произведениях. Иногда я спрашивал его, почему он не берется за это снова. Все, что по обыкновению я мог услышать в ответ, сводилось к стандартной реплике: «Нелепо, смешно, отвратительно и т. д.»
[729].
Реакция Рембо на весть о том, что его прежнее «я» не только живо, но и делает собственную карьеру, обычно цитируется как патетический возглас: «Нелепо, смешно, отвратительно!» Замена «и т. д.» восклицательным знаком может показаться мелочью, но эти тонкие изменения создают кумулятивный эффект. Перевернутая пирамида легенды Рембо построена на таких мелочах.
В самом деле, Рембо был раздражающе неоднозначен касательно своего разоблачения. С одной стороны, у него было даже больше оснований, чем у большинства людей, страшиться свидетеля своей юности. Слухи о развратном прошлом не шли на пользу бизнесу. Та же мысль, очевидно, пришла в голову Фредерика Рембо, который служил водителем омнибуса в Аттиньи. Обнаружив, что его колониальный брат попал в новости, он счел это поводом для шантажа с целью финансирования своего брака. Мадам Рембо написала, чтобы предупредить Артюра. Он ответил 7 октября:
«То, что ты рассказала мне о Фредерике, очень досадно и может сильно навредить всем нам. Мне было бы весьма неловко, например, если бы люди узнали, что у меня брат такой шутник. Так или иначе, это меня не удивляет: мы всегда знали, что он полный идиот, и мы всегда удивлялись непробиваемости его черепа.
[…] Мои деньги достались мне слишком тяжело, чтобы делать такой подарок бедуину, который, я уверен, находится в лучшем финансовом положении, чем я».
Что бы ни говорил Фредерик, на тот момент у Артюра сложилась отличная репутация. Правда, были некоторые «несчастные моменты» в прошлом, «но я никогда не пытался жить за счет других людей или недостойными средствами», – писал он.
Эта нервная ложь подтверждает заявление Барде о том, что Рембо был больше озабочен злонамеренными сплетнями, чем стыдился своих произведений. Однажды он смутно упомянул о своем пребывании в Лондоне как о «периоде пьянства». Поведал, что был знаком с писателями и художниками в парижском Латинском квартале, но «не с музыкантами» (возможно, с намеком на «безумного композитора» Кабанера), он не скрывал, что «достаточно хорошо знал этих парней»
[730].
