В тот вечер в доме номер 37 по улице Тур-д’Овернь Виктор Гюго только дописал изысканное стихотворение о фигурке на одной его китайской вазе: «Дева из страны чая», «в нашем мрачном Париже ищет твои золотые и лазурные сады», «Счастливый гном рисует голубой цветок невинности на твоих фарфоровых глазах». Перед тем как лечь спать, он убедился, что рядом с ним, на прикроватном столике, лежит экземпляр конституции – орудие защиты пацифиста. Конституция лежала рядом с его кроватью несколько месяцев, раскрытая на статье 36. Если его придут арестовывать, он ее процитирует: «Народные представители неприкосновенны».
Затем он заснул под алым балдахином и смеющейся Венерой.
С Монмартра было видно, что фонари погасли во всем Париже. Люди с кистями и ведрами краски приступили к работе, а какой-то ошеломленный прохожий заметил целый взвод солдат, которые на цыпочках шли по Университетской улице, направляясь к зданию Национальной ассамблеи
{856}.
Глава 14. Поэтическая несправедливость (1851–1852)
На следующий день, 2 декабря 1851 года, в восемь утра Гюго сидел в постели и работал, когда ворвался его слуга и объявил, что хозяина хочет видеть депутат от департамента Верхняя Сона
{857}. Г-н Версиньи принес ужасную весть. Шестнадцать депутатов арестовали дома и прямо из постелей отправили в тюрьму, здание Национальной ассамблеи занято войсками, колокольни охраняются, муниципальные барабаны проткнули, а стены Парижа обклеены листовками, в которых город объявлен на осадном положении. Специально нанятые люди читают листовки и издают одобрительные возгласы. В своем «Воззвании к народу» президент как ни в чем не бывало обвинил депутатов Национального собрания в том, что они замышляли государственный переворот, поклялся защищать всех граждан от «подрывных страстей» и обещал восстановить всеобщее избирательное право. Он предлагал стране своего рода «крышу». Демократия во Франции сохранится при условии, если главой выберут Луи-Наполеона.
Гюго кое-как оделся, схватил депутатский шарф, проглотил котлету, взял из ящика стола 500 франков, а оставшиеся 900 оставил Адели.
«Побледнев, она спросила:
– Что ты собираешься делать?
– Исполню свой долг.
Она поцеловала меня и произнесла одно слово:
– Иди».
На улице все, как обычно, шли на работу. Группа людей поздоровалась с ним.
«Я крикнул им:
– Вы знаете, что происходит?
– Да, – ответили они.
– Это измена! Луи Бонапарт убивает республику… Народ должен защищаться.
– Народ будет защищаться.
– Обещаете?
– Да! – воскликнули они, а один добавил: – Клянемся».
Конечно, квартал Гюго стал одним из немногих, где соорудили баррикады; но еще один разговор, состоявшийся в тот же день, лучше отражал общие настроения и разочарование Гюго в народе:
«Гюго. За мной, на баррикады!
Рабочий. От этого у меня в кармане и сорока су не прибавится!
Гюго. Вы трус».
Через два часа представители левого крыла бывшего Законодательного собрания тайно встретились в доме номер 70 по улице Бланш. Они оказались совершенно беззащитными: ни газет, ни телеграфа, ни солдат. Гюго и еще нескольких депутатов послали «понюхать воздух». В окрестностях театра «Порт-Сен-Мартен» Гюго узнали; его окружила ликующая толпа. Что им оставалось делать? «Срывайте крамольные прокламации, призывающие к перевороту!» Но что, если в них будут стрелять?
«– Граждане! У вас по две руки. Возьмите в одну ваши законные права, а ружья – в другую и нападите на Бонапарта!
– Браво! Браво! – кричали люди.
Какой-то буржуа, закрывавший свой магазин, сказал мне:
– Говорите потише. Если услышат, что вы ведете такие речи, вас застрелят.
– В таком случае, – ответил я, – вы провезете мое тело по улицам, и моя смерть станет благом, если из нее выйдет Божье правосудие!
– Vive Victor Hugo! Да здравствует Виктор Гюго! – закричали все.
Я ответил:
– Кричите: Vive la Constitution! Да здравствует Конституция!»
Спутник Гюго заметил, что вот-вот начнется резня. В конце улицы показались пушки. Они сели в экипаж и вернулись на улицу Бланш. Гюго, охваченный сомнениями, представлял себя во главе народной армии: «Если воспользоваться моментом, можно вырвать свободу, но может начаться резня. Прав я или нет?»
Вот как – с небольшими отклонениями – развивались события в последующие несколько дней. За отдельными попытками разжечь отсыревший порох народного восстания следовали угрызения совести. Истинный вклад в сопротивление Гюго внес своим пером: циничным прокламациям Луи-Наполеона – умиротворяющим и льстивым, напечатанным в Государственной типографии, – противопоставлялись многословные контрпрокламации Гюго, неряшливо набранные ночью и размноженные полуграмотными наборщиками с помощью прототипа копировальной бумаги, недавнего изобретения. Его лучший декрет был составлен в то утро на улице Бланш. Прокламации Гюго расклеивали на стены, но их тут же срывали солдаты.
«К НАРОДУ
Луи-Наполеон – предатель!
Он нарушил Конституцию!
Он поставил себя вне закона…
Пусть народ исполнит свой долг!
Республиканские представители возглавят людей.
К оружию! Vive la République! Да здравствует республика!»
Официальный историк империи цитировал этот и другие образчики «революционной типографии» в своей апологии государственного переворота 1852 года, потешаясь над скудными средствами: «Штукатурка по-прежнему липнет к этим обрывкам грязной бумаги, на которой красуется пропаганда бандитов, набранная неровными буквами и чернилами цвета грязи». Подуматьтолько, что «имя, стоящее внизу этого плаката, когда-то было синонимом гения»
{858}.
К вечеру 2 декабря тайные агенты окружили подпольную Национальную ассамблею. Бывшие депутаты решили снова собраться вечером в окрестностях площади Бастилии. Тем временем Гюго и трое его коллег отправились повидать близких. Стоянки экипажей опустели, но по бульварам еще ходили омнибусы. Застрявшие в уличной пробке, Гюго и его коллеги пугали других пассажиров, высовываясь из окон и крича кавалеристам: «Те, кто служат предателям, сами предатели!» «Из-за вас нас всех убьют», – сказала какая-то женщина на улице; но солдаты не обращали на них внимания. «Было ли тогда уже поздно? Было ли тогда еще рано?» – размышлял Гюго. Раз уж на то пошло, была ли это правда? Когда в 1877 году вышел рассказ Гюго о тех событиях, один из депутатов утверждал, что Гюго вовсе не оскорблял военных, а, наоборот, сдерживал своих коллег. Он пребывал в такой нерешительности, что правдой могут оказаться обе версии.
