Эти люди были находчивы и остроумны, но не были великими мастерами действия. А в это время уже стало заметно влияние знаменитого Якобинского клуба
[158].
Он возник в Париже в 1780 г. как законное дискуссионное общество, в котором было очень много консерваторов, но в 1791 г. стал центром всех радикальных элементов столицы и имел очень сильное влияние на массы городской черни великой столицы. С трибуны Якобинского клуба можно было публично высказать множество дерзких теорий, которые оказались бы под запретом в Учредительном или Законодательном собрании. При таком безответственном теоретизировании логика становилась суровой и фанатической, и одно предложение легко приводило к другому. Поэтому Якобинский клуб со временем стал центром пропаганды крайних разновидностей учения Руссо, и ораторы клуба, как истинные пропагандисты, в своих речах делали вывод, что, поскольку эти учения истинны, все средства хороши для того, чтобы претворить их в жизнь. Душой якобинского движения были три человека, знаменитые в истории, – Марат, Дантон и Робеспьер.
Марат был врачом и ученым, имевшим некоторые научные достижения. В 1789 г. он начал очень злобную агитацию не только против короля, но и против всех умеренных либералов вроде Лафайета. Он провозгласил себя защитником низов общества – «пролетариата», как сказали бы позже. Его газета «Друг народа» стала оракулом и вдохновительницей для всех развращенных и не имеющих твердых устоев душ в Париже. Он был прекрасным мастером грубых обвинений и, видимо, испытывал восторг, когда призывал на помощь самые мрачные человеческие страсти. На любую официальную власть он набрасывался с яростью тигра. Но было бы несправедливо называть его анархистом. Он, кажется, мечтал о рае, где царит порядок, но рай этот должен был наступить лишь после того, как будет безжалостно уничтожено все, что люди до сих пор почитали или считали законным.
Мария-Антуанетта
Робеспьер
Марат
Дантон
Дантон был гораздо менее отвратительным. Он был молодым парижским адвокатом, очень красноречивым и довольно умелым в своей профессии. Сначала он приветствовал революцию 1789 г., но перемены, которые она совершила, были недостаточно радикальными, чтобы понравиться ему. Вскоре стены Якобинского клуба стали часто дрожать от могучего голоса этого рослого и мускулистого человека, чье лицо выражало суровость и дерзкую отвагу, а черные брови нависали над глазами, когда он громил с трибуны «аристократов». Дантон имел огромную власть над теми, кого можно назвать более респектабельной частью парижской черни, так же как Марат был любимцем ее худшей части. Дантон желал установить во Франции республику и был готов применить для этого очень суровые средства, но дальнейшие события показали, что он не был сторонником ни ненужного кровопролития, ни анархии. Он во всех отношениях был самым достойным из якобинских вождей.
Робеспьер был тоже адвокатом, но не из Парижа, а из Артуа. Он был в Учредительном собрании, а когда оно закончило работу, разделил с Дантоном честь быть главным оратором Якобинского клуба. Это был «педантичный, аскетичный, упорный человек маленького роста, который провел свою жизнь в бедности и учении». Ни один вождь революции не верил в учение Руссо так безоговорочно, как он. Возможно, он вполне искренне называл себя «добродетельным и неподкупным» и хвалился этим. Толпа верила ему, и он полностью приобрел почет и круг последователей, которые всегда достаются лидеру, если широкие массы признают его бескорыстным и хорошим человеком. Однако Робеспьер больше говорил, чем делал. Вполне вероятно, что его с самого начала толкали вперед другие, которые действовали и нуждались в ораторе – выразителе своих мнений. Однако ему было предназначено стать самым знаменитым деятелем второго, огненного этапа революции.
Короче говоря, жирондисты были добродушными теоретиками, которые желали, чтобы король был свергнут с престола и была установлена республика, но были не способны на энергичные жестокие действия и в какой-то степени готовы были отдаться на волю событий. Якобинцы тоже были теоретиками, но не такими добродушными. Они желали действовать и были готовы к этому. Они не собирались отдаваться на волю событий. Не нужен был пророк, чтобы предсказать, за какой партией будущее.
При таких депутатах Законодательное собрание скоро начало нападать на короля. Сначала это были мелкие уколы, а через какое-то время депутаты уже были с ним на ножах. Они отменили обращения «государь» и «ваше величество». Были и другие мелкие разногласия между ними и королем, но первое серьезное противоречие возникло, когда Законодательное собрание стало обсуждать опасности, которые теперь угрожали стране из-за границы. С 1789 г. французские аристократы то по одному, то сотнями паковали свои драгоценности и спасались бегством из Франции. Оба брата Людовика уже были за границей. В немецких городах Трире и Майнце собралась небольшая армия этих высокородных эмигрантов. Знатные изгнанники громко грозили и хвалились, что вернутся, и обещали своим врагам кровавую месть. Они использовали все свое личное влияние, чтобы убедить императора Австрии и короля Пруссии начать военное вторжение. В августе 1791 г. эти два монарха приняли Пильницкую конвенцию
[159].
В этой ни к чему не обязывавшей декларации было сказано, что они считают дело Людовика XVI делом всех коронованных особ Европы. После ее подписания ничего не произошло, но разве иностранная армия не могла нанести удар в любой момент? И, учитывая бегство королевской семьи в Варенн, насколько можно было верить, что король и королева Франции не скажут «добро пожаловать» захватчику? Для всех привилегированных классов управляемой деспотами Европы революция становилась возмутительным оскорблением, угрозой для каждого богатого человека, имеющего герб. Народ, который играл роль духовного вождя цивилизации, мог понизить своего короля до уровня всего лишь наследственного «главного шерифа» страны, мог уничтожить все права дворян, мог в политическом отношении сделать матроса с баржи равным принцу королевской крови. Как подействует этот пример на крестьян Пруссии, Богемии, Тосканы и еще десятка местностей? Крайние меры, к которым прибегали некоторые из революционеров (эти случаи невозможно отрицать), разумеется, еще сильнее разжигали пламя гнева. Красавица королева, которую держали в плену в Тюильри, вызывала искреннее сочувствие. В Германии вызвала гнев отмена феодальных налогов в некоторых частях Эльзаса: многие немецкие правители, хотя и ослабили свое политическое господство над этими землями, предъявляли финансовые претензии на доходы с них.
