Мы не скуем более великую Францию, если не отдадим для этого свои жизни… [Но] однажды от Парижа до самой скромной деревни триумфальные крики будут приветствовать наши победоносные знамена, политые кровью и слезами и разорванные снарядами, величественные символы наших благородных дел. В нашей власти создать этот день, величайший день нашего народа!»
За год после того, как Клемансо вступил в свою должность, печь испытаний Франции стала в семь раз жарче. Крах сопротивления русских позволил тевтонам перебросить большое количество солдат с Восточного фронта на Западный. Казалось, что политическое положение в Англии не позволит этому государству прислать в Пикардию и Фландрию на смену прежним войскам столько новых, сколько, по словам военных экспертов, было нужно. Американские подкрепления по-прежнему не приходили из-за трудностей с их формированием и перевозкой, а из первоначально присланных американцев многие были не бойцами, а обслуживающим персоналом. Такие люди тоже были крайне необходимы, но они не могли ослабить постоянное напряжение на фронтах. Так прошла эта мрачная «зима недовольства», во время которой Людендорф, стальной и бесстрастный мозг германского Верховного командования, готовил свой великий удар. Этот удар должен был раздавить Францию и почти раздавить Англию до того, как американская помощь из обещаний превратится в реальность.
В марте 1918 г. этот ожидаемый удар был нанесен. Британская армия, побежденная численным превосходством сконцентрированных на ее участке немецких войск, была выбита из своих траншей возле Сен-Кантена. Железная дорога, которая вела напрямую из Парижа в Кале, оказалась под огнем тевтонских орудий. Амьен, столица Пикардии, подвергался обстрелам каждый день. На мгновение показалось, что весь Западный фронт вот-вот рухнет, англичане будут отброшены к морю и огромный германский клин будет вбит между ними и защитниками Парижа. Но когда судьбу фронта – уцелеет он или будет прорван – решали несколько часов, образовавшуюся щель заполнили брошенные в бой французские полки. Возле Мондидье атака тевтонов была остановлена.
Но все знали, что это был лишь первый порыв бури. С расстояния 75 миль чудовищная германская пушка, установленная в лесу Сен-Гобен, бросала двухсотфунтовые снаряды на сам Париж. Это «политическое орудие» стреляло почти наугад: оно должно было бессмысленно причинять незаслуженный вред тем, кто не участвовал в боях, и напрягать нервы уже тяжело страдавших гражданских людей. В Страстную пятницу один из его снарядов пробил сводчатый потолок церкви Сен-Жерве и убил множество коленопреклоненных женщин и детей в тот самый момент, когда священник поднимал облатку. В Париже не было паники, но настроение было невеселое. Иначе и быть не могло: немцы, вероятно, скоро должны были снова атаковать город, и многие парижане с согласия и при помощи правительства, сохраняя порядок, покинули столицу.
Но, хотя немцы и не знали об этом, их мартовская победа в Пикардии стала для них одним из самых дорогостоящих сражений за всю войну. Она наконец заставила их врагов поставить свои плохо объединенные армии под начало одного командующего. Фердинанд Фош, один из самых талантливых помощников Жоффра в битве на Марне, генерал, сочетавший научную точность великого хирурга с религиозным пылом крестоносца, встал во главе войск не только Франции, но также Британии, Америки и Италии. Теперь именно он вступил в схватку с Людендорфом и сражался с ним не напрасно.
В первые три месяца после его назначения судьба всех свободных наций и само существование Франции были в руках этого генерала, который никогда бы не смог вписать свое имя в список величайших полководцев Европы, если бы за его спиной не стоял Клемансо, придававший мужество французскому народу. Ведь Франция после четырех ужасных лет по-прежнему несла основное бремя войны на Западном фронте. Более половины тех, кто противостоял Людендорфу в марте, были французами, и, хотя их доля стала постепенно уменьшаться с прибытием американцев, до самого победоносного конца войны французы составляли 40 процентов войск.
В апреле со стороны врага прилетел еще один порыв горячего ветра; на этот раз он ударил по британцам во Фландрии. Именно тогда маршал Хейг сказал своим соотечественникам-британцам, что «они сражались, прижатые спиной к стене», то есть в трудном и почти безвыходном положении. Западный фронт снова пошатнулся и даже был прорван, но снова атака была остановлена, и снова натиск врага остановили французские дивизии, присланные на помощь своим союзникам. В конце мая немцы, оставив англичан восстанавливать силы, бросили тысячи своих солдат на участок фронта Эны между Реймсом и Суасоном. Какие-то младшие по должности французские генералы совершили где-то несколько грубых ошибок, и тевтоны неожиданно добились большого преимущества. Они переправились через реку Вель, захватили Суасон и снова омыли свои мечи в Марне. Снова, как в 1914 г., местные жители уходили от захватчиков. На дорогах появились беженцы, старики и старухи, и запряженные быками телеги с их домашней утварью.
Неудивительно, что в Париже, возможно, дрожали от испуга многие из тех, кто до сих пор не терял веру. Они пережили четыре года тяжелых мучений, а теперь немцы, вероятно, не просто будут иногда выпускать снаряды из нескольких нелепых на вид дальнобойных пушек. Они смогут разбить столицу в пыль всей своей тяжелой артиллерией! И что удивительного в том, что из своих углов, закоулков и укрытий выползла вся отвратительная стая большевиков-социалистов, сторонников Боло и Кайо и пацифистов. Все они начали шептать людям в уши: «Заключайте мир! Зачем продолжать бесполезно проливать реки крови? Спасайте Париж! Заключайте мир!» И французы знали, что в Британии и Америке профессиональные пацифисты, социалисты и деликатные «либералы» громче, чем когда-либо, говорили о том «договорном мире», заключить который означало продать Францию Тевтонии.
И вот 4 июня 1918 г. произошло решающее сражение с наступавшими немцами у Шато-Тьерри. Был бы враг остановлен без помощи американских полков, брошенных в бушующую, беспорядочную стихию боя? Об этом беспристрастная история умалчивает. Если американская помощь была необходима французам в эти дни бедствия, то разве, помогая, они не возвращали с большими процентами ту помощь, которую Лафайет и остальные молодые смельчаки из Бурбонской Франции принесли из-за моря боровшейся молодой республике за сто сорок один год до этого? А 5 июня исход кровавой битвы еще был неясен, ответственные чиновники обсуждали вопрос о новом переезде правительства в Бордо, а управляющие крупными военными заводами размышляли над тем, как и куда они смогут перевезти свое важнейшее оборудование, и мир спрашивал: «Если Париж падет, сможет ли война продолжаться?» Но Клемансо в это время вставал со своего места в палате депутатов, чтобы бросить вызов ворчанью депутатов-социалистов и трусливым вопросам, которыми они его осыпали.
«Я сказал вам с самого начала [когда вступал в должность], что нам придется пережить трудные и суровые времена и жестокие часы. Эти времена наступают, и есть лишь один вопрос: сможем ли мы их выдержать? [Из-за отступничества России] против нас брошен еще миллион германских солдат. Четыре года наши войска тратят свои силы. Линия войск, защищающая наш фронт, становится все тоньше. Сегодня эти [наши] солдаты ведут бой. Они сражались один против пяти и не спали три или четыре дня подряд…
