Папа, в рубашке хаки с короткими рукавами, сидит за столом и читает газету «Родезийский вестник».
– Кракен пробуждается. – Он всегда так говорит мне по утрам. Это название книги Джона Уиндема про монстров, которым удалось растопить полярные льды и устроить всемирный потоп.
Я сажусь за стол:
– Доброе утро, папа.
Папа откладывает газету:
– Я хотел тебя разбудить, чтобы ты встретил свой первый африканский рассвет, но Джой велела тебя не трогать, мол, пусть бедолага отоспится после двенадцатичасового перелета. Так что рассвет завтра встретим. Есть хочешь?
Я киваю – проголодался, наверное. Папа поворачивает голову к кухне:
– Джой? Виолетта? Юноше нужно подкрепиться!
В дверях появляется Джой:
– Нэйтан!
Про Джой я все знаю, мама называет ее папиной дурехой, но все равно странно видеть, как папа милуется с другой женщиной. В июне у них родится ребенок, так что очевидно, что у папы с Джой были половые сношения. Младенец будет моим сводным братом или сводной сестрой, но имя ему еще не придумали. Интересно, что он делает целыми днями.
– Выспался? – спрашивает Джой.
У нее сильный родезийский акцент, как у папы.
– Да. Только странные сны видел.
– После долгого перелета всегда странное снится. Будешь апельсиний сок и сэндвич с беконом? – предлагает Джой.
Мне нравится, как она говорит «апельсиний сок». Мама бы поморщилась.
– Да, спасибо.
– И кофе тоже, – добавляет папа.
– Мама говорит, что мне еще рано употреблять напитки с кофеином, – объясняю я.
– Вздор, – улыбается папа. – Кофе – эликсир жизни, а родезийский кофе – самый лучший на свете. Выпьешь кофе.
– Апельсиний сок, сэндвич с беконом и кофе, – повторяет Джой. – Так Виолетте и скажем.
Дверь закрывается. Виолетта – прислуга. Мама часто кричала папе: «Фрэнк, я к тебе в прислуги не нанималась!» Папа раскуривает трубку, запах табака напоминает о том времени, когда они с мамой были женаты.
– Рассказывай, дружок, что за странный сон тебе приснился, – говорит он уголком рта.
Я с любопытством разглядываю газелью голову, мушкеты папиного дедушки времен Бурской войны, потолочный вентилятор.
– Мы с мамой пошли в гости к одной даме, настоящей леди, из знатных господ. А дом куда-то запропастился, и мы спросили какого-то мойщика окон, но он не знал… а потом дом нашелся, большой такой особняк, как в «Рожденных в поместье»
{8}. А там был мальчик, его Иона звали, но он превратился в огромную собаку. И Иегуди Менухин там был, мама с ним в гостиной играла…
Папа фыркает от смеха.
– …а потом я увидел свой портрет, без глаз, а… – Тут я замечаю в углу черную железную дверцу. – И дверь эта там тоже была.
Папа оглядывается:
– Да, во сне такое бывает – все перемешивается, правда и вымысел. Вчера ты меня расспрашивал, что за этой дверью, – там оружейная, помнишь?
Раз папа говорит, наверное, так оно и есть.
– А во сне все казалось настоящим.
– Да, во сне все казалось настоящим, но ты же видишь, что это не так, верно?
Рассматриваю папины карие глаза, морщинки, загорелую кожу, седые пряди в русых волосах, нос, похожий на мой. Часы кряхтят «хрип-храп, хрип-храп», а где-то совсем рядом раздается трубный рев. Я гляжу на папу, надеюсь, что не ослышался.
– Верно, дружок, вчера вечером стадо через реку перебралось. Мы к ним обязательно пойдем, но сначала поешь.
– Вот, угощайся, – говорит Джой, ставя передо мной поднос. – Твой первый завтрак в Африке.
Огромный сэндвич, ломтики бекона в три слоя, щедро залитые кетчупом.
– Сам Господь Бог от такого не откажется, – говорю я.
Эту фразу я услышал в какой-то комедии по телевизору, все смеялись.
– Надо же, какой обходительный, – говорит Джой. – Интересно, откуда это у тебя…
Папа обнимает Джой за талию.
– Сначала попробуй кофе. Сразу возмужаешь.
Я поднимаю кружку, смотрю внутрь. Чернота – как нефть, как дыра в пространстве, как Библия.
– Виолетта только что кофе смолола, – говорит Джой.
– Сам Господь Бог от такого не откажется, – говорит папа. – Пей, дружок.
Что-то внутри меня противится: «Не пей, не надо!»
– Не бойся, мы маме не скажем, – говорит папа. – Это наш с тобой секрет.
Широкая кружка накрывает нос, будто газовая маска.
Широкая кружка накрывает глаза, всю голову.
А потом то, что там, внутри, начинает меня глотать.
Прошло какое-то время. Не знаю, долго или нет. Щелочка света открывает глаз, превращается в длинное пламя. Холодное яркое белое звездное. Свеча в подсвечнике на выщербленных половицах. Подсвечник серебряный, или оловянный, или певтерный, на нем какие-то знаки или буквы мертвого языка. Пламя не движется, словно бы бобина времени, размотавшись, застопорилась. В полумраке реют три лица. Слева леди Грэйер, но теперь она молодая, гораздо моложе мамы. Иона Грэйер справа, старше Ионы в саду. По-моему, они с Норой близнецы. Оба в серых плащах с приспущенными капюшонами. У Ионы волосы короткие, а у Норы длинные, золотистые, а не черные, как раньше. Они стоят на коленях, будто молятся или медитируют. Неподвижные, как восковые фигуры. Даже не видно, что дышат. А напротив меня – лицо Нэйтана Бишопа. Отражение в высоком прямоугольнике зеркала, что стоит на полу. Твидовый пиджак из «Оксфама», галстук-бабочка. Хочу шевельнуться, но не получается. Не могу. Не могу повернуть голову, не могу поднять руку, не могу рта раскрыть, не могу моргнуть. Как будто парализованный. Мне очень страшно, но не получается даже замычать «мммм!», как испуганный пленник с кляпом во рту. В общем, я понимаю, что это не рай, не ад и уж конечно не Родезия. Папино поместье мне привиделось. Надо бы молить Бога, чтобы это оказалось валиумной галлюцинацией, только я в Бога не верю. Судя по стропилам и скату потолка, я на чердаке. А Грэйеры тоже пленники? Они похожи на мидвичских кукушат.
{9} А где Иегуди Менухин и остальные гости? Где мама?
Пламя оживает, знаки на подсвечнике сменяют друг друга, как будто подсвечник думает, а знаки – его мысли. Голова Ионы Грэйера поворачивается, шуршит одежда.
