У лестницы похожая на индианку девушка в серебристом костюме Железного Дровосека говорит мне:
– Ты слышала про Салли Тиммс? Ну, которая пропала?
– Да, слышала, – отвечаю я, пытаясь протиснуться мимо нее.
– А ты с ней знакома? – спрашивает девушка Железный Дровосек.
– Немного, – говорю я, ступая на лестницу.
Перила скользят под пальцами, шум вечеринки стихает, словно бы я взбираюсь в туман молчания. Ковер на ступеньках кремовый, как маргарин, на стенах, обшитых деревянными панелями, висят портреты. В конце лестничного пролета – квадратная площадка с высокими напольными часами. Светлый ковер и старинные часы – не самый удачный интерьер для дома, где живут студенты, пусть даже и эразмовские стипендиаты. На первом портрете – веснушчатая девочка, прямо как живая; на втором – старый солдат с навощенными усами, вот-вот заорет: «В атаку!» Я задыхаюсь, хотя лестница не длинная. Надо бы в спортзал записаться. Добираюсь до лестничной площадки. На циферблате напольных часов нет ни цифр, ни стрелок, только слова: ВРЕМЯ ЕСТЬ, ВРЕМЯ БЫЛО, ВРЕМЕНИ НЕТ. Очень метафизично, но совершенно бесполезно. Слева от меня дверь в тон стенным панелям, справа – еще один лестничный пролет, с портретами на стене, ведущий к светлой двери. За какой из дверей игровая комната? Стучусь в дверь слева.
Слышу, как бьется часовое сердце – в ржавчине и в смазке.
Стучусь погромче. Ничего…
…только мерный скрип шестеренок.
Поворачиваю дверную ручку. Приоткрываю дверь. Чуть-чуть. Заглядываю в щелку.
Комната похожа на чум, круглая, без окон, без ковра; одинокая прикроватная лампочка освещает огромную кровать с балдахином. Бордовый полог задернут. Мерный скрип шестеренок умолк.
– Тодд! – тихонько окликаю я – может, он в кровати? – Тодд?! Это я, Сал.
Ответа нет. Впрочем, если Тодд попробовал брауни с дурью – с блюда с надписью «без дури», – то наверняка заснул и сейчас посапывает в постели, как Златовласка.
Загляну-ка я за полог. Осторожненько, чтобы никого не потревожить.
И потом, я же в маске Мисс Пигги, меня никто не узнает.
Тихонько ступаю по шершавым половицам, подхожу к кровати, приоткрываю бархатный полог на узенькую щелочку, в палец шириной…
– Мисс Пигги! – восклицает мужчина – Аксель? – лоснящийся от пота в кроваво-красном полумраке за пологом.
Я сдавленно взвизгиваю.
На кровати колышется ком гротескно переплетенных обнаженных тел: голые руки и ноги, колени и локти, торсы, груди, плечи, пах и лоно, пальцы, пятки и ладони, бедра и ягодицы, мошонки и зобастые желваки, неописуемая костяная клеть, полотно плоти, сотканное на кроснах, будто тела сиамских близнецов, разодранные и снова слепленные воедино в невероятной игре; с одной стороны голова Анжелики, спутанные ярко-синие патлы, заклепка пирсинга в языке, с другой – голова Акселя, а посредине – гигантские, набрякшие до невозможности половые органы, жутко-багряные, как в порнокошмаре Фрэнсиса Бэкона; тошнотворно пахнет тухлой рыбой. Голова Акселя ухмыляется в щелку полога, в глазницу маски Мисс Пигги и натужно произносит голосом Анжелики:
– Хрю… ша… хо… чет… бул… ку… с бе… ко… ном.
А голова Анжелики, с запястьями вместо ушей, вплавленная в дряблую ляжку, хрипло исторгает голосом Акселя:
– Сал… ли… не лю… бит… ког… да… ее… так… об… зы… ва… ют.
Вылетаю из комнаты, захлопываю за собой дверь, дрожу от отвращения, от ужаса, от… Напольные часы невозмутимы. Далеко-далеко внизу, в коридоре, выложенном черными и белыми плитками, все тихо. На лестничной клетке наверху виднеется светлая дверь. Дурной приход, вот как это называется. Кислотный бэд. Пирс, мой первый не-бойфренд, однажды рассказывал, как такой поймал. Аксель с Анжеликой трахались, а я это увидела сквозь призму наркотического калейдоскопа. Надо срочно отыскать Тодда, он за мной присмотрит. Поднимаюсь по ступенькам, мимо портретов: на одном стиляга с набриолиненными волосами и в расстегнутой на груди рубахе, на втором – молодая женщина, глаза густо обведены черной тушью, как у Клеопатры, волосы уложены валиком а-ля Martha and the Vandellas. У третьего портрета замираю: этого мальчишку в школьной форме я уже сегодня видела. Вытаскиваю из кармана Акселев листок, сравниваю портрет с фотографией. Нэйтан Бишоп. Ноги сами несут меня к следующему портрету, на котором изображен тип в домашнем халате – мой недавний укуренный собеседник. Теперь я знаю, как его зовут. Гордон Эдмондс. Мы с ним на холодном кожаном диване разговаривали. Или мне приснилось, что я с ним разговаривала. Не знаю. Не знаю даже, почему не удивляюсь, когда с последнего портрета на меня глядит Салли Тиммс – в куртке Зиззи Хикару, с Фрейиной маорийской подвеской на груди. Такую же фотографию по телевизору показывали. Только на портрете вместо глаз два жутких белесых пятна, а на лице – недоумевающее выражение, словно я не могу понять, почему ничего не вижу. А потом указательный палец поднимается, касается полотна изнутри, стучит по нему… Я полуохаю полу-взвизгиваю полуоскальзываюсь полупадаю на верхнюю ступеньку лестницы, рука машинально хватается за блестящую ручку на светлой двери…
…и дверь распахивается, а из дверного проема на меня ошеломленно смотрит мертвенно-бледный Тодд.
– Тодд?
Он отшатывается.
Я, запоздало сообразив, в чем дело, срываю маску и снова говорю:
– Тодд!
А он говорит:
– Ох, Сал, Сал, как здорово, что я тебя нашел!
И мы обнимаемся. Тодд худой и костлявый, но мышцы у него стальные, а еще он холодный-холодный, будто только что с мороза. За спиной Тодда виднеется темный чердак, скат крыши. Наконец Тодд высвобождается из наших объятий и закрывает светлую дверь.
– Сал, здесь что-то дурное происходит, – шепчет он. – Отсюда надо уходить.
– Ага, я знаю, – шепчу я в ответ. – Нам в пунш что-то подмешали. Я видела… ох, невозможные, невероятные вещи… Там такое… – Знать бы еще, с чего именно начать. – Тодд, представляешь, по телевизору объявили, что меня уже пять дней разыскивают. Пять дней! Но этого не может быть, я же никуда не пропадала. А еще вот, видишь? – Я тычу в свой безглазый портрет, который больше не двигается. – Это же я! На портрете – я, вот с этим кулоном… – приподнимаю нефритовую подвеску с груди, показываю Тодду. – Его мне сегодня утром прислали. С ума сойти.
Тодд, сглотнув, произносит:
– Сал, это хуже, чем кислотный бэд. Гораздо хуже.
Встревоженная серьезным тоном, я пытаюсь сообразить, что Тодд имеет в виду.
– А что же тогда происходит?
– Ну, мы вступили в Общепар ради знакомства со сверхъестественным, так? Считай, мы с ним познакомились. Только оно нам добра не желает. Нас здесь хотят удержать.
– Кто? – испуганно спрашиваю я.
Тодд оглядывается на светлую дверь:
