– Да, я любил этот журнал, очень высоко ценил его, он был мне очень близок. И какие-то статеечки мои небольшие там были, общекультурного плана в большей степени. Немного, но было. А активное участие – это громко сказано.
– Каков был круг вашего общения в 1970-е годы?
– Я не хочу об этом говорить. И то, что я сказал о своей памяти, – это не уловка, а абсолютная правда. И вообще рассказывать о своей жизни кому бы то ни было я совершенно не собираюсь. Лучше это направление оставить.
– В 70-е годы вы принимали участие в Фонде помощи политзаключенным, который был основан на средства Солженицына.
– Да.
– А в чем оно заключалось?
– Какие-то конкретные дела я не помню совершенно.
– Но вы знали распорядителей фонда – Александра Гинзбурга?..
– Гинзбурга я знал, встречался с ним, как и многие. Ну, так, редко. Дружен, естественно, я с ним не был, он гораздо старше меня был.
– А с Сергеем Ходоровичем?
– Конечно. И Сергей Ходорович был другом нашей семьи, моей покойной жены. Не то что мы были такие неразлучные друзья, но мы были хорошо знакомы семьями, уважали друг друга, доверяли друг другу. И я до сих пор сохраняю к Сереже очень благодарные чувства.
– С фондом связан эпизод, который до сих пор вызывает дискуссии и сведения о котором противоречивы. Я имею в виду тот момент, когда осенью 1983 года вы объявили себя распорядителем фонда и вскоре сами же отказались от этого. Можете ли вы рассказать об этом эпизоде подробнее?
– Да, эту историю я помню. Дело в том, что тогда был трудный период в фонде, потому что как-то колебалось сложившееся прежде руководство фонда. Это дело было очень трудное, и тогда во главе был Андрей Кистяковский, и он испытывал, видимо, какие-то серьезные трудности.
– Он болел.
– Кроме всего прочего, да. И было такое ощущение, что нужно готовить замену. Так я думал об этом. Я не думал, что я буду замещать его. Но как-то об этом думали, понимали это и другие тоже. И как-то сложилось так – повторяю, я не могу описать с какими-то подробностями, – что Андрей то ли временно как-то… не отстранился, конечно, не снимал с себя обязанности, но в общем, видимо, не мог эффективно осуществлять руководство. И я тогда сделал роковой для себя шаг: роковой, потому что я оказался не готовым, на самом деле, к тому, за что я попытался взяться. Я пытался взяться за руководство фондом. Это было искреннее желание, я понимал, что это трудная очень ноша. Но самое главное, что я ощутил свою неспособность выполнять эти обязанности тут же, как только взялся за это дело. И в этом, конечно, моя очень большая вина… Я испытываю чувство большой вины – перед фондом прежде всего, перед учредителями фонда, перед теми людьми, с которыми я был вместе и которые считали меня человеком достаточно надежным, на кого можно положиться. И я испытываю чувство стыда и перед теми людьми, которых фонд окормлял. Я никого не обвиняю, не ищу объяснений, защиты или чего-то, вина на мне.
– А как вы поняли, что не можете выполнять эти функции? Было ли оказано на вас какое-то давление?
– Нет, давления не было. Не было [у меня] достаточной решимости.
– У вас ведь уже тогда было пятеро детей…
– Пятеро, да, они так у меня и остались.
– Будучи отцом пятерых детей, опасно было вступать на такую, что называется, расстрельную должность, как распорядитель Солженицынского фонда…
– Опасно вступать, да. В общем, это был шаг, непростительный для человека, который уже во взрослых годах находится. Если ты идешь, то надо понимать, что и как. Скорее, это было…
– Импульсивное решение?
– Да, скорее, так.
– А почему вы не согласовали это с Андреем Кистяковским?
– Я не помню. Я могу только сказать, что у меня с Андреем никогда не было близких отношений. Именно по фонду. Никогда. А Сергеем Ходоровичем были, да. С Андреем не было, и я понимал, что с ним и согласовать невозможно. Потому что он был в каком-то таком состоянии… трудном. Поэтому вот так… В общем, все получилось нехорошо. В значительной степени оттого, что сама ситуация была трудная, ее было трудно так вот разрешить.
– В чем была эта трудность?
– Ну, потому что Андрею трудно было уже выполнять эту работу. Так мне кажется, не могу утверждать. Вот какая-то была неустойчивость, и все это чувствовали. Я ни в коем случае Андрея не обвиняю…
Семья Бориса Михайлова на елке в Останкине. 1985
© Из архива Веры Лашковой
– Он тяжело болел, это объективный факт.
– Да, об этом говорить даже нечего. Но и сама по себе эта должность, конечно, требует всего человека.
– Вы заявили тогда о своем решении стать во главе фонда публично, западной прессе?
– Да какой западной прессе? Я никогда не имел с ними никаких контактов!
– А как это было оформлено, ваше заявление?
– Не знаю. Как некий факт. Я не объявлял этого публично, но я объявил это среди близких друзей. Они высказались довольно скептически, что стоит ли, подумай и так далее. И, в общем, я из порыва решительности сразу перешел к глубоким сомнениям. Это горько – об этом говорить, и я повторяю, что я сделал неправильный шаг.
– В «Вестях из СССР», которые издавал в то время Кронид Любарский, была приведена такая мотивировка вашего отказа от должности распорядителя: это было сделано под влиянием вашего тогдашнего духовника, который сказал, что это «не угодно Богу». Так ли это?
– Нет, этого не было, разумеется, ни в коем случае. Было сказано: куда ты идешь, ты подумай, у тебя пятеро детей, ты что делаешь… Вот так примерно. Очень твердо и определенно.
– А кто был ваш духовник?
– Этого я открывать не намерен. Но дело не в этом. Дело в том, что это было точно, точный диагноз. Он знал меня, и он видел мое состояние, мою растерянность в то время и понимал, что я не за свое дело взялся. И так по-отечески прямо мне и сказал. Вот так. И я с позором, надо сказать, вышел, но поделом… Такие вещи брать на себя, взялся, а потом сразу отпустил – это очень плохо. И еще раз повторяю: вина на мне, и она останется со мной до конца моих дней.
– Входил ли с вами в контакт КГБ до того, как вы отказались от руководства фондом?
– КГБ со мной никогда в контакт не входил. Я не имел контактов с КГБ.
– Но, по сведениям «Вестей из СССР», у вас в 1983–1984 годах было несколько вызовов в прокуратуру и в КГБ. На вас было заведено дело, которое впоследствии было закрыто и заменено на «предостережение».
