И твердь в виссон и пурпур облачает
Чертогов брачных красная свеча,
И снадобье священного врача
До времени умерших воскрешает.
Во чреве недр, во мраке царств Плутона
Росток родится древа бытия.
Не жалит хвост свой древняя змея,
Простил Осирис смертный грех Тифона.
Пределы тьмы Дионис покидает,
Навек иссякли Желтые истоки,
Дитя свое Семела обнимает,
Лазурь Небес земную грудь лобзает,
Умолкли в изумлении пророки:
Титан Урана с Геей сочетает.
Глава XI, в которой все связывается и разрешается
На вокзале я неторопливо попил плохого растворимого кофе и поехал к Андрею. От метро «Юго-Западная» я пошел пешком, немного побродил вокруг дома Андрея и ровно в 11.59 нажал кнопку звонка его квартиры. Андрей открыл сразу же. На этот раз он был одет несколько, я бы сказал, экзотично — в нечто, подобное кроваво-красному хитону. Это облачение могло бы показаться даже комичным и уж точно претенциозным в современных интерьерах, если бы не выражение некоего жреческого величия на лице и вполне серьезной, ничуть не театральной торжественности в движениях Андрея, резко контрастировавшее с привычной для меня непринужденностью и естественностью его поведения. Впрочем, про естественность я зря. Никакой наигранности или позы в Андрее не было и сейчас: в качестве иерофанта он был столь же естественен, сколь и в качестве скромного научного сотрудника.
Широким жестом он пригласил меня проходить в гостиную, где на столе стояла менора
[62], а перед ней — небольшой флакон с белыми кристаллами, смешанными с каким-то темным порошком. «Перец с солью, как в масти миттель-шнауцеров», — подумал я. Разумеется, я сразу же догадался, что это за флакон.
— Ну что ж, — сказал Андрей, — у нас есть немного времени для разговора. Давай поговорим.
— По правде говоря, не знаю, что и сказать. Ты ведь и сам все знаешь и понимаешь лучше, чем я. Но почему?
Он прекрасно понял вопрос.
— Почему этот мир, и даже не один этот мир, а вся совокупность миров творения вплоть до эманационного мира Ацилут
[63] должны перестать существовать? Это ты хочешь знать?
Я утвердительно кивнул.
— Думаю, это больше нельзя назвать тайной. — Он улыбнулся. — Я охотно раскрою тебе ее, а уж что до ответа на твой вопрос… Пойду по стопам Достоевского, рассказавшего, как ты помнишь, своему брату историю про некоего помещика, собаку и крепостного мальчика. А я расскажу другую историю, но о том же.
Жила здесь в Москве одна семья: муж, жена и маленькая дочка. Жила бедно, еле-еле концы с концами сводила. И вот вообразил любящий отец, что дочка слишком много ест, весь семейный бюджет проедает. И решил он наказать девочку. Однажды, когда жена уехала навестить своих родителей, он позвал дочку ужинать. Вот приходит девочка на кухню, где они ели, ибо столовой у них, конечно же, не было, а на столе перед ней вместо ужина стоит ведро с водой. Ну знаешь, такое жестяное, литров десять-двенадцать. И папочка говорит ей: «Пей до дна». Ну девочка и стала пить. Пила-пила, и стало ей плохо, легла она на пол прямо там, на кухне и не движется. А отец накрыл ее пальтецом и пошел спать. Утром приходит мать и видит: девочка-то умерла. Ну как, Константин, достоин ли мир, где такое даже только возможно, права на существование? Скажешь: он сотворен Богом. А я, поверь, лучше тебя знающий о Боге и его природе, отвечу тебе словами поэта-суфия Джал ад ад-дина Руми:
Земля мне мать, а Небеса — отец,
Детей своих, как кошки пожирают.
Ни мать такую, ни отца такого
Я знать не знаю, знать не знаю.
Что скажешь?
— Скажу, что ты похож на врача, который предлагает больному убить его, чтобы он не мучился от болезней: нет больного — нет и болезни.
— Этот мир и есть болезнь. И бунт, и плод бунта. Никто не умирает, никто не гибнет, как говорит Кришна Арджуне
[64]. Материя, кожура келиппот — да, все это сгинет и исчезнет, как никогда не бывшее. А дух, частица Предвечного Света, который есть Я… Эти частицы, сущие во всех и во вся, в тебе и в моем коте, которые и есть Я каждого существа, — о, они не погибнут! Они вернутся туда, откуда их исторгли бунтующие силы того же, как это ни прискорбно мне говорить, Света, — в Свет. Из Света изошли, в Свет и отойдут, и будут Светом, ибо они и есть Свет. Вот подлинное спасение мира, его освобождение от него самого, и возвращение всего истинно сущего в нем к нему самому, к его подлинной, внутренней природе. Как сказал поэт Серебряного века:
Земное бремя, пространство, время —
Мгновенный дым!
Земное злое мы сбросим бремя,
И победим!
С тобою встречусь в сиянье света,
Любовь моя.
Мы будем вместе, Елизавета,
И ты, и я!
Увы, те Светы, Светы бунта и творения, пробовали иные методы. И каков результат? Всякая мразь распинает Существо Света на кресте, вроде бы свершается искупление, нам, драконам, предлагают все это принять (мы, конечно, отвергли эти по меньшей мере наивные посулы) и освятить. И что же? А то, что воз и ныне там! Грязь не станет золотом, мерзость не превратится в святость! Если темно, то не может быть одновременно и светло. Мертвое не может жить, живое не может быть мертвым! Нет, нет и нет! Путь один, и я пройду его и проведу по нему мир благодаря этой ничтожной склянке, ибо, будучи отягощенным этой плотью, я не могу освободиться, не призвав на службу ту же плоть. Плотию плоть поправ!
Признаюсь, что от этого монолога мне стало жутковато. У меня возникла мысль схватить флакон и попробовать прорваться к двери, но как только эта идея пришла мне в голову, все тело мое онемело и я больше не мог шевельнуть ни рукой ни ногой.
— Видал миндал, — с улыбкой сказал Андрей, возвращая мне свободу передвижения.
Я понял, что все мои попытки силового, так сказать, решения проблемы обречены на провал еще на стадии зарождения самой мысли о них.
— Так ты действительно Анти-Христос и воплощение Нетворящего Света?
