Ничего.
– Ты думаешь, я такая свинья? – услышала я сзади.
Я резко обернулась.
Эва стояла за большим, почти во весь рост памятником и, прищурившись, смотрела на меня. На ней было черное с крупным белым горохом платье, едва доходившее ей до колен.
– Эва! – я кинулась к ней. – Эва! – и раскинула руки, заключая ее в свои объятья.
Мягкий большой живот встал между нами. Глаза Эвы распахнулись и вместо отчужденного холодного выражения, я увидела, как ее глаза наполнились слезами.
– Сашка! – всхлипнула она. – Я так испугалась.
– Я знаю.
Она посмотрела на меня с некоторым удивлением.
– Что ты знаешь?
– Про ту женщину, что преследует тебя. Это не сказки. Она существует на самом деле. Ты не бредишь. Эва! Я видела ту женщину!
– Ты ее видела? – на лице Эвы отразился ужас. – Она здесь?
Я кивнула.
Эва наморщила лоб.
– Я думала: она осталась там…
– А чего ты тогда испугалась?
Эва сделала шаг к могиле родителей и проговорила скороговоркой:
– Мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я даже спать не могла: все время какие-то странные звуки слышались. Или у меня уже галлюцинации развились? Я лежала и отдыхала днем, когда мне показалось, что кто-то лезет в дом. Я встала, быстро оделась и уехала.
– А почему не позвонила мне?
– Я боялась, что ты станешь меня отговаривать. Или скажешь, что у меня поехала крыша.
Я решила пока не говорить об убитом французе. Чуть позже… Не сейчас…
– Где твои вещи?
– Я остановилась у какой-то бабки в частном доме. У нее нет горячей воды и много мышей. Они все время шуршат, бегают…
– Ты хоть ела по-человечески?
Эва кивнула.
– В кафе и столовой. Я выходила есть и ужасно тряслась. Я все время хожу в темных очках.
Она достала из маленькой сумочки темные очки и нацепила их.
– Вот так.
– Ты есть хочешь?
– Немножко. Я с утра кроме чая ничего не пила. Да и тот чай был настоящим пойлом.
– Эва! Так нельзя. Ну, просто невозможно. Ты же Машку загубишь. Спишь черти где, ешь – тоже. Ты хоть об этом думаешь?
– Думаю. Но что ты предлагаешь? К тебе я не поеду. Ты же сама сказала, что видела ее.
– Видела. Ко мне, и правда, нельзя. Но надо что-то придумать. Машке нужен нормальный сон, нормальное питание… Пошли! – я взяла ее за руку.
– Куда?
– Ну, для начала поесть сходим. В одно тихое место.
Кафе «Ивушка» находилось на отшибе и славилось горячими пирожками. Пекла их тетя Глаша, бывшая когда-то поварихой в питерском ресторане. После развода с питерским мужем, Глаша вернулась в наш город – дочка осталась в Северной столице – доучиваться в институте – и устроилась поварихой в кафе.
– Я помню это кафе, – сказала Эва, оглядываясь вокруг. – Только оно тогда было другим – темно-зеленые стены и серый потолок.
– Конечно, другим – тебя не было шесть лет…
Эва сидела за столом, наклонив голову.
– Запах выпечки. Пирожки. – Она сняла очки и улыбнулась. – Это напоминает мне запах парижских круасанов. Знаешь, когда я приехала во Францию, мне больше всего нравился этот запах теплого хлеба – уютный, домашний… И то как парижане ходят с багетами в руках – как с книжкой или портфелем. И как сидят в кафе, никуда не торопясь, словно у них впереди целая вечность. Даже за одной чашкой кофе или стаканом воды. И парижское небо – перламутрово-синее весной и прозрачно серое осенью. И это счастье, что можно просто бродить по улицам и смотреть на людей, витрины, дома. Я так все это любила; взять кофе и круасан и сидеть мечтать или думать о чем-то своем. И никаких хмурых угрюмых лиц – все такое светлое, праздничное. Ты знаешь, я всегда думала, что слова Хемингуэя, ну те самые – про праздник, который всегда с тобой – просто красивые слова. И ничего больше. А это все – правда. Понимаешь – правда. Это – действительно, праздник, и эти улыбки, которые только для тебя, чистые нарядные дети; необыкновенно красивые старушки, я просто влюбилась в их старушек – в перчаточках, с макияжем, как у актрис перед выходом на Каннскую дорожку; стульчики в Люксембургском саду; серебристо-светящийся воздух после дождя… и необыкновенная легкость, разлитая в воздухе. И это ощущение, что весь мир твой, принадлежит тебе…
Я вдруг подумала, что я никогда не знала Эву. Такую Эву. Она уехала в восемнадцать лет, и я толком не успела узнать ее, повзрослевшую. Она для меня осталась девчонкой, с которой мы вместе гонялись на велосипедах и прятались от грозы под одним одеялом. А эту Эву, взрослую женщину, со своими мыслями, мечтами, рассуждениями о жизни я не знала. Так получилось. Так сложилось. И винить в этом некого.
Вдохновенное выражение на лице Эвы быстро исчезло, словно закрыли внезапно распахнувшуюся форточку, куда ворвался шальной весенний ветер, перевернувший все вверх тормашками.
Мы смотрели друг на друга. Эва вздрогнула.
– Извини.
– Ты будешь суп? – с некоторой досадой сказала я. Мне было жаль, что минута откровения между нами так быстро закончилась.
– А что тут есть? – Эва смотрела мимо меня.
– Сейчас спрошу.
Я подошла к стойке.
– Глафира Петровна! Что у вас есть на сегодня?
Полная женщина с ярко-рыжими волосами налегла грудью на прилавок.
– Солянка есть, борщок, супчик молочный.
– Солянка, – подала голос Эва.
– Супчик молочный. Дама в положении.
Эва надула губы.
– Ты меня терроризируешь.
– Ради Машки.
– А меня ты спросила?
– Машка важнее.
Белый рисовый супчик стоял перед Эвой, а она с сомнением смотрела в тарелку.
– Это съедобно?
– Тише! Тетю Глашу обидишь.
Через пару минут Эва уплетала суп за обе щеки.
– Добавки можно?
– Сколько угодно.
Съев еще две тарелки супчика, Эва постучала пальцами по столу.
– А где пирожки?
– Сей момент.
– И чай.
– И чай.
Себе я взяла только пирожки и кофе. После обеда мы вышли на улицу.
– Эва! Где твоя бабка живет?
– На другом конце города.
– Пойдем возьмем твои вещи и подумаем, что делать дальше. Ты бабке заплатила?
– За неделю вперед. Такая настырная – хотела вообще за месяц. А у самой мыши в доме и никаких удобств.
