Встречались, конечно, и «добрые дяденьки» — те, кто не берет взяток, ловит воров и преступников и от всего сердца желает помочь невинно «осу́жденным». Это словечко, их профессиональный сленг, меня всегда убивало.
Цель была быстро достигнута: добрые «дяди Степы» навсегда исчезли из нашего сознания. А вот все остальное осталось.
Я, будучи человеком законопослушным, их просто не замечала.
Правда, я стала остерегаться их в Москве — у меня не было регистрации. Но было гражданство. И Бог как-то миловал. Девчонки — продавцы в магазине — научили меня смотреть им прямо в глаза — тогда не пристанут. Впрочем, по Москве я, прямо сказать, не разгуливала — некогда было.
А сейчас меня записали в преступники. Нет, хуже — в убийцы! Правда, пока я подозреваемая. Но мне от этого как-то не легче. Господи, какой бред! Я избила ее и сама позвонила в полицию! Хотя… А куда мне было деваться? Спрятать труп и исчезнуть? А что, вариант! Я избила или толкнула ее, она упала, ударилась и скончалась. А я, испугавшись, бросилась прочь. Но! У ее подруги Евки есть мои данные. Въедливая Евка заставила Лидию Николаевну записать их и передать ей. У Германа Ивановича — наверняка! Наверняка именно он уговорил ее сделать копию моего паспорта. Я, разумеется, сделала. На ее медицинской карте есть мой телефон — если что, звоните моей сиделке, пожалуйста!
И еще. Я абсолютно безграмотна в этом вопросе. У меня нет здесь друзей и хороших знакомых, кому я могу позвонить. У меня нет денег на адвоката. Все…
Я всегда чувствовала себя одинокой… Но такого одиночества, как сейчас…
Что должен делать человек, которому просто некому позвонить?
Значит… в этом я виновата? Я сама, добровольно бежала от людей, от любых «дружб» и душевных привязанностей.
От страха и ужаса я окаменела. Я чувствовала, что совершенно отупела и мало что понимаю.
— Что замерла? — презрительно хмыкнул Кудрявый. — Давай собирайся!
Я мелко закивала, словно заискивая перед ним, и бросилась в кабинет.
Дрожавшими руками я запихивала в сумку свои вещи — белье, платье, кофта, брюки, колготки. Расческа, шампунь, прокладки. Духи. Господи, зачем мне духи? ТАМ — зачем мне духи?
На письменном столе лежало кольцо — то кольцо с сердоликом, которое она мне подарила. Забрать? А если меня будут обыскивать и найдут это кольцо? А свидетель из «Скорой помощи», доктор Герман Иванович, покажет, что кольцо принадлежало ей?
Я замерла. Нет, все же возьму — единственная память о ней!
Быстро надела кольцо на палец. Как она говорила? Кольцо это счастливое? Ха-ха! Кольцо — может быть!.. Только я несчатливая! И Лидии Николаевне, похоже, тоже счастья от этой покупки не очень прибавилось.
Я вышла в коридор.
— Я готова… — тихо, мертвецким голосом произнесла я. Впрочем, я и была мертвецом…
Они оба вздохнули, и мы вышли за дверь. Блондин достал клейкую ленту, наклеил крест-накрест ее на замок и, дыхнув на печать, шлепнул ее пару раз в аккурат на полоски бумаги.
В лифте спускались молча. Я удивилась, что на меня не надели наручники — кажется, в кино их называют «браслеты».
Потом мы сели в милицейский «газик» и поехали. За рулем сидел Кудрявый и болтал по мобильнику.
Блондин равнодушно смотрел в окно.
В отделение мы приехали быстро — минут за десять, не больше. Выйдя из машины, я на минуту запнулась, чтобы глотнуть свежего воздуха, и огляделась — словно хотела запомнить, сфотографировать последний миг и момент своей свободы…
Там, в отделении, я заполняла какие-то бумаги, отвечала на простые вопросы и крупно, как после ледяной купели, дрожала. Потом подошла какая-то тетка в форме, попросила открыть сумку, порылась в ней, вытащила пилку и маникюрные ножницы и кивнула:
— Иди!
— Куда? — спросила я.
— На банкет! — рассмеялась тетка, обнажив выпуклые и голые десны, в которые были небрежно и криво засунуты мелкие и острые, «детские» зубы.
От нее пахло чесноком, потом и дешевыми цветочными духами.
Эта тетка показалась мне очень страшной — гораздо страшнее, чем Кудрявый с Блондином. Кажется, я где-то читала, что женщины в милиции куда страшней мужиков.
Меня завели в камеру. В узком и душном пространстве, где я очутилась, были еще четыре женщины. Они равнодушно посмотрели на меня, даже не кивнув, и снова принялись за свои дела. Две пили, видимо, чай — над кружками поднимался парок. Одна дремала на узкой кровати. А четвертая читала потрепанную и толстую книгу.
Я села на свободную кровать без белья — один голый матрас. Очень хотелось лечь, но… было противно.
— Белье попроси! — бросила читающая. — Постучи и потребуй! Подушку не забудь и одеяло! Здесь они, правда, жидкие… — Она вздохнула, внимательно разглядывая меня. — Жрать небось хочешь?
Я мотнула головой и легла на голый матрас. Невыносимо болела спина.
Подложив под голову пакет с вещами — то, что мне оставила милиционерша с мышиными зубами, я тут же уснула… Вот чудеса…
Разбудил меня запах еды. Я почувствовала, как голодна. За столом сидели все четверо и, бряцая ложками, что-то сосредоточенно жевали.
— Присаживайтесь! — церемонно кивнула «читающая». — «Де Воляй» по коридору! — состроумничала она, и все засмеялись.
Я села к столу. В миске лежала серая тушеная картошка, залитая жидким соусом.
Я стала есть, не чувствуя вкуса. Женщины ели молча и жадно.
Потом «спящая» разлила из чайника чай, и все деловито подоставали свои припасы — пряники, сушки, печенье.
Чай налили и мне. Молча придвинули «деликатесы». Я сжевала черствый пряник, выпила чаю, поблагодарила и пошла к умывальнику. Раковина была почти черной, сто лет не мытой, в грязных подтеках. На бортике лежал кусок хозяйственного мыла. Я умылась, вымыла миску и чашку и снова пошла на свою койку.
— Белье возьми! — «Спящая» кинула мне стопку белья. Значит, я так крепко спала, что даже не слышала, как принесли белье и ужин.
«Вот что значит чистая совесть! — про себя усмехнулась я. — Даже страх перебила!»
Но когда я легла на сырые и ветхие простыни, нестерпимо воняющие все тем же хозяйственным мылом, сон мой испарился, как будто и не было его.
Кажется, у меня поднялась температура. Меня крутило, ломало и колотило в ознобе.
Одеяло и вправду оказалось тонким и хлипким, а в камере было довольно прохладно. Женщины спали. Кто-то из них сильно храпел, а кто-то тоненько вскрикивал, словно видел какой-то ужасный и страшный сон.
Но явь была куда страшнее любого, самого дикого сна.
Я оказалась в тюрьме… Почти в тюрьме. КПЗ или СИЗО? Впрочем, какая разница… Это тоже тюрьма.
