А вот ушел! Никто и подумать не мог! Сама Евка про него говорила: Петюня со мной навсегда, до «березки». При любых обстоятельствах! Вот кто никогда не предаст! А как повернуло?
Долго Петюня терпел Евкины выходки. Долго. А потом надоело! Бросил свою красавицу и — к бабе обычной, простой. Какой-то медсестре, «жопоколке» — как назвала ее Евка.
А ведь Евка считала, что Петюня — нерушимая крепость. Застава, причал. А Петя сбежал…
И счастлив, представьте! Бабенка эта на все руки — и варит, и печет, и на зиму закатывает. Евка рассказывала, как Петюня дачку строит своими руками. Вместе с женой. Прикрутит на багажник доски и кирпичи и — вперед! Огородик там развели, варенье варят под песнопения соловья. Евка аж слюной брызгала! От зависти, что ли? А Петюню так до конца и не отпустила. Стерва! Дала бы хоть мужику на старости лет от себя отдохнуть. А нет! Звонит через день: Петюня, лекарство! Петюня, картошку! Петюня, хочу солененькой рыбки!
Хочу, хочу… Сама уж под сто двадцать кэгэ, а все хочет! А Петюня от рабства так и не избавился — слушает своего сатрапа, своего султана, своего монарха.
А бабенка та тоже не возражает — жалостливая. «Конечно, Петя! Езжай! Помоги Еве Владимировне! Не чужой же нам человек!»
Евка гуляла всю жизнь — отрывалась так, что чертям было тошно. Мужиков меняла как барин перчатки. Красивая была, это да! Все смеялась: «Ох, мне бы в артистки! Но не хочу, вот уж увольте! Мне и так хорошо».
Работала Евка гримером. Там, на киностудии, мы и подружились. Высокая, длинноногая, с шикарной гривой медных волос — как роскошная кобылица. Мужики по ней сходили с ума. Детей не родила — а зачем? Здесь я была с ней согласна. Жили мы весело, бурно. Рестораны, гулянки — это все было еще до. До моего брака с Краснопевцевым. Замуж я вышла поздно — мне уже было за тридцать.
Евке Краснопевцев не нравился — говорила: «Диктатор! Сожмет тебя в кулаке и воду всю выжмет!» Но потом согласилась: «Да, Лида! Это твой единственный шанс». Понимала, что актриса я не слишком удачливая, увы. И «сделать» меня сможет только он, Краснопевцев. Посудачили мы под бутылочку армянского коньячка и решили. Точнее, я решилась. Тем более что на любовном фронте у меня были полный и окончательный швах и душевный раздрай. И комнатка в общежитии на семь с половиной метров. Без горячей воды и с таким ватерклозетом, что и вспоминать страшно.
Роман мой с любимым человеком умирал… И вместе с ним умирала я.
Роман тот был совсем безнадежным…
Даже хотела покончить с собой — считала, что жизнь моя не удалась. Жилья нет, снимаюсь в массовках, недоедаю, чтобы скопить на лишнюю тряпку. Ну и вообще.
А тут еще мой любимый… Он пил. Страшно, запойно. Я, как могла, противостояла. Но результат нулевой. Я отбирала бутылку, а он… мог ударить меня. Крепко ударить, до крови. И это жизнь?
А Евка смеялась:
— Какая любовь? Бросай своего мудака и — вперед! Хватит страдать, Лида! Хватит! Жизнь так прекрасна! И годы бегут. Еще лет с десяток, и все, понимаешь! Хватай, рви, кусай! Бери от нее, от этой жизни, все, что только возможно! А ты только нюнишься и замазываешь свои синяки! Дура ты, и все! Иди уж за этого старого черта, твоего Краснопевцева! По крайней мере, будешь сыта и одета. А там — мы посмотрим!
Все правильно. Евка была абсолютно права: я губила свою жизнь и загоняла себя в темный угол. Перспектив никаких. Только глубже и глубже… в пропасть, в дерьмо. Его мне уже не спасти — надо попробовать спасти хотя бы себя. И тогда я решилась.
А как он был талантлив, мой любимый! Какие стихи писал! Но стихи его никуда не брали — не было в них патриотической патетики. Стихи были про жизнь, про любовь. Про человеческие страхи. Про одиночество и непонимание. Я слушала и ревела — так пробирало, до жил. И нищий, конечно. Писал какие-то заметки в рабочую газету — с того и кормился. Копейки, полушка медная. Но на водку хватало. Им, пьющим, всегда на водку хватает. И я подкармливала его со своих копеек. Готова была возле него умереть. Как собака, на полу возле кровати. А он меня гнал — честный был. «Уходи, Лида, устраивай жизнь. Со мной никогда путного не получится. Я тебя утяну!»
Я, конечно, все понимала. А уйти не могла.
И глаза его… Черные, отчаянные, горячие. Он ненавидел режим. Говорил: всех их, убийц, ненавижу!
Я закрывала ему рот ладонью — очень боялась! За него, за себя.
А он не боялся, говорил: ох, убежать бы! Только куда? Железный занавес, все на замках. Я бы океан переплыл, лишь бы спастись…
Я спорила:
— А откуда ты знаешь, что там хорошо? Ты что, видел?
Он молчал и потом вздыхал:
— Дура ты, Лидка! Там же свобода!
— Живи как все, — шептала я ему, — приспособься!
Он как глянет на меня, как полыхнет… И гонит домой:
— Уйди, надоела!
А я снова в слезы. Как много я плакала тогда!.. Просто озера слез проливала…
Когда он запивал, я начинала его бояться. Мог и табуреткой в меня запустить. Потом извинялся и плакал: «Прости, моя девочка!»
Думаю, была у него душевная болезнь — приступы острой, страшной тоски. Валялся по многу дней и не вставал. Просто молча лежал и смотрел в потолок. Курил. И все просил меня оставить его в покое, уйти.
Я тогда совсем извелась — от ветра качалась. Вот тогда и подумала… И именно тогда и появился Краснопевцев.
В конце концов, Краснопевцев мне не был противен. Да, мужиковат. Да, резок. Да, мог позволить себе всякое… Но его уважали! У него был вес! Авторитет. Деньги, квартира, машина. И за плечами — развод. Все это знали. А как утаишь? Жена Краснопевцева, Лиля, ему изменила. И он не простил. Он не из тех, кто прощает. На все наплевал и ушел.
А то, что любил он ее…
Знала об этом только я. Даже Евка не знала — самая близкая из подруг.
Так вот, Евка. Вот ведь моя голова! Все перескакиваю, все вспоминаю. Мысли скачут, как блохи. После ухода Петюни Евка стала болеть. И жиреть. Начала жрать, как слон ненасытный.
Говорила: так я себя успокаиваю. И все по больницам — то одно, то другое. Посыпалась вся. А чувство юмора не теряла! Смеялась: «Ты все пела — это дело! Так пойди же, попляши!» — И тут же кряхтела: Лидка, я и плясать не могу!»
— А ничего, — храбрилась она, — до сорока прожила, как принцесса — красивая, здоровая, любимая. Весело прожила, дай бог каждому! Есть ведь что вспомнить, а, Лид? А теперь… Ну что же… Не может ведь все быть хорошо бесконечно!..
Оптимистка. А было ей плохо — ни мужиков, ни денег. Сплошная тоска. Деньги ведь всегда доставались от любовников. Евка любила богатых — кавказцев, торгашей, дипломатов. Подарки — бриллианты и тряпки. Всего было вдоволь. Но больше всего Евка любила кутить — с шампанским, танцами, с песнями. Загульная была, шалая. Любила кураж. Говорила, что дед был из купцов. А тут осталась ни с чем — приходил только Петюня и приносил в авоське вялые кабачки и картошку со своего огорода. А остальные все испарились — как и не было. А Евка моя, беззаботная стрекоза, в отчаянье не впадала.
