Мы зашли в подъезд, и на меня пахнуло теплом и уютной, нормальной жизнью. Подъезд был широким, светлым и чистым — не в пример подъездам обычным, тем, которые видела я. На стене висело огромное зеркало, в напольной вазе стояли цветы, а возле дверей лифта лежала красная ковровая дорожка.
Лифт остановился на пятом этаже, и Дина Михайловна стала искать в сумочке связку с ключами.
Наконец дверь была отперта, и мы зашли в квартиру. Она включила свет, и я замерла.
Огромный холл освещала яркая хрустальная люстра. На полу лежал ковер с пышным ворсом. У стены притулились кривоногий диванчик, обтянутый розовым шелком, и столик на гнутых ножках, на котором стоял телефон.
— Раздевайтесь! — приказала Дина Михайловна и сама скинула туфли. — Ох, ноги промокли!
Она, ни капли не стесняясь меня, тут же сняла мокрые колготки и оставила их на ковре.
— Раздевайтесь! — повторила она. — И — срочно в ванну!
Я сняла свои промокшие шмотки, засунула их в чемодан и осталась в одном белье — тоже, разумеется, мокром.
Дина Михайловна крикнула мне из ванной:
— Идите сюда!
Я пошла на зов ее голоса, удивляясь размеру квартиры.
Дверь в ванную была открыта и оттуда валил густой пар. Дина Михайловна стояла в коротком халатике, держа в руках полотенце. Ванная — огромная, треугольной формы, пузырилась, наполняясь водой.
— Туда! — скомандовала она. — И побыстрее!
Я смутилась. Раздеться перед ней мне было неловко… Она все поняла, махнула рукой и повторила:
— Да не теряйте вы времени! Иначе — простуда!
Дина Михайловна вышла, и я быстро забралась в ванну.
Лежала, закрыв глаза. Блаженствуя? Нет. Это состояние не могло быть со мной в те минуты. Я просто отогревалась — оттаивали мои окоченевшие ноги, заледеневшие руки и все мое тело — размякая, словно квашня в опаре на печке. А себя я не чувствовала вообще. Как будто из меня вытекли все силы, вся жизнь…
«Вот бы уснуть и не проснуться», — подумала я и пожалела, что мне не дадут этого сделать.
И вправду, Дина Михайловна вошла без стука — минут через десять, сурово посмотрела на меня и также строго приказала вылезать.
— Сомлеете! — сказала она странное слово и бросила на стул махровый халат. И я вспомнила, как мне так же говорила моя баба, когда я не желала выходить из баньки: «Давай, Лидка! Вылазь! Иначе сомлеешь!»
Я осторожно вылезла, понимая, что Дина Михайловна совершенно права: я согрелась и с удовольствием осталась бы там навсегда… Вылезать в этот мир мне не хотелось.
Я вошла в кухню и увидела, что на столе стоит бутылка коньяка, нарезаны колбаса и сыр, лимон и наломана шоколадная плитка.
Дина Михайловна села напротив, деловито разлила коньяк в широкие хрустальные стаканы, взяла дольку лимона и приказала:
— Ну! Пейте!
Я выпила одним махом, как алкаши пьют дешевую водку, и тут же почувствовала, как внутри меня разливается теплота.
— Бутерброд! — кивнула она.
Я послушно взяла бутерброд и стала жевать. Вкуса почти не чувствовала. Но голова стала кружиться меньше. И комок, стоявший в горле, куда-то пропал. И еще… будто разжались тиски, охватывающие меня, и я задышала.
— Еще! — решительно скомандовала моя спасительница и тоже выпила залпом.
Я последовала за ней. Мне страшно захотелось спать, и Дина Михайловна, едва заметив это, тут же встала и позвала меня за собой:
— Идемте, Лидия Андреевна! Вам пора… отдыхать! Слава богу, завтра воскресенье! И не нужно идти на работу. Вот и отоспимся мы с вами — за милую душу!
Дина Михайловна постелила мне белье, и я тут же рухнула на диван в небольшой и уютной комнате — скорее всего, кабинете.
Кажется, уснула я мгновенно, успев только слабо выкрикнуть вслед хозяйке:
— Спасибо вам, Дина Михайловна! Спасибо большое!
Но, кажется, она меня не услышала. Или я не услышала ее ответ.
Я уже крепко спала.
Наутро — а это было счастливое утро — я выспалась и отдохнула — несколько минут я лежала на диване и оглядывала комнату, где мне пришлось ночевать. Темные солидные обои с серебристыми вензелями, тяжелая люстра с цветными висюльками, картины на стенах, высокие вазы, письменный стол на широких ногах — все это говорило о достатке и вкусе. И того, и другого здесь было достаточно. Постельное белье — тонкое, нежное, шелковистое — было приятно на ощупь и давало ощущение королевского ложа.
И я впервые подумала: а ведь можно жить и так!.. Спать на красивом белье, есть из тончайшей посуды, вдыхать вкусные ароматы — хорошей еды, дорогих духов, натуральной и тоже дорогой кожи…
Жить, а не выживать. Жить, а не проживать каждый день с одной лишь мыслью: прошел день и на том спасибо. Пережили, как говорится…
Здесь, в этой квартире, все было другое — незнакомое мне, не совсем понятное, но очень и очень приятное…
Я накинула халат — ах, боже, какая же красота! — и осторожно вышла из комнаты. Из кухни доносился аромат кофе — настоящего, только что сваренного — и запах поджаренного ароматного хлеба. Я даже сглотнула слюну — так это было аппетитно!
«Кажется, я захотела есть», — удивилась я.
Вошла в кухню и увидела ее, Дину. Она пила кофе и смотрела в окно.
Увидев меня, Дина, как мне показалась, обрадовалась:
— А, Лидия Андреевна! Садитесь — кофе горячий и бублики тоже.
Я села напротив. Кофе был наивкуснейшим — в тонкой, словно паутинка, голубой чашечке, над которой вился ароматный дымок. Бублик, намазанный маслом, хрустел и пах ошеломительно.
Мы пили кофе и молчали. Наконец она спросила:
— Ну как спалось?
И я улыбнулась…
Сколько мы выпили кофе за то утро? Не знаю, ей-богу! Сердце колотилось — а вот от чего? От кофе или от наших с ней душещипательных разговоров?
А они, разговоры, были действительно доверительными и откровенными — я в этом уверена!
Сначала рассказывала я — впервые в жизни, почти незнакомому человеку — с такими оглушительными подробностями, что, кажется, это смущало даже ее. А уж она-то жизнь повидала!
Я рассказала Дине про свое детство, про вечное мое «дежурство» у окна в ожидании… мамы. Как я, будучи ребенком, вскакивала по ночам и вглядывалась в темное окно — мне казалось, что я слышала ее голос.
Как баба отводила меня обратно в постель — зареванную, промерзшую до костей, потому что из-под пола нещадно дуло и из окон тоже.
Рассказала про мои одинокие праздники — дни рождения, Первое сентября и Новый год.
Про ее платочек, который я своровала, чтобы… нюхать! Мне казалось, что он пах ею! И не признавалась в своем воровстве — держала его под подушкой и по ночам прижимала к лицу. А утром — чтоб не нашла моя ушлая баба — прятала его в трусы или за стенку.
