Полина Сергеевна начала возмущаться:
— Подумаешь, барыня какая! Ну, сказали бы, я бы звук убавила. Даже здесь не могу почувствовать себя дома! — горько крикнула она.
Я тогда не очень поняла эту фразу, но запомнила ее навсегда.
Спустя годы я обдумывала ее и понимала, что там, в замке Королевы, она все же была на задворках. Нет, все понятно — прислуга. И все же… Это был крик души: «Даже здесь я не дома!»
А ведь чистая правда — дома у матери уже не было. Там — все понятно. А здесь… Да тоже, конечно. Баба ее не простила, я ненавидела. Мужа не было. Перекати-поле — вот кем была Полина Сергеевна.
А кто виноват?
Наутро, совсем рано, Полина Сергеевна укатила. Вечером шептала бабе, что надо торопиться — запечь гуся, пирогов напечь, соорудить торт, убрать квартиру и подготовить наряд для Королевишны.
Я лежала и представляла себе этот наряд. Мне виделся наряд Золушки — пышное платье с оборками, бантиками и рюшами. Маленькие хрустальные туфельки с золотой пряжкой. Хотя при чем тут Золушка и Королевишна?
Полина Сергеевна уехала, оставив на столе новогодние подарки: два кулька конфет, полпалки полусухой колбасы, две селедки, кусок сыра, два лимона, три больших апельсина и маленького пластмассового пупса — для меня.
Смешно! Мне было тогда лет девять — какие пупсы? Я мечтала о кукле: с «настоящими» золотистыми волосами, с длинными ресницами, с глупым и симпатичным лицом деревенской продавщицы.
Я даже знала, как ее назову, — Наташкой. Ах, как мне нравилось это имя! А мое — вот совсем не нравилось. Что-то в нем было дряхлое, доисторическое. Так сейчас девочек не называют. А меня вот назвали. Почему? Да все просто — в честь Королевы.
Ах, какую честь мне оказали…
Баба, вздыхая, убирала подарки. Почистила мне апельсин, разломила на дольки.
Я сосала апельсин и плакала. Как же мне хотелось и жареного гуся, и пирожков, и студня! Как же мне хотелось рядом… иметь свою маму! Наряжать вместе елку, печь пироги. Смотреть «Огонек» по телевизору. Боже мой, разве это такое огромное, неисполнимое для ребенка желание?
Тот Новый год был обиднее и хуже других. Впрочем, все наши праздники с бабой были не очень веселыми: ребенок да старуха — какое уж тут веселье? А тогда баба испекла мне пирожков, с кислой капустой. Дрожжей у нас не было, пирожки пеклись из простого теста на простокваше. И утром они были твердыми, как камень.
Я укусила пирожок и заплакала…
«Миленький ты мой!
Возьми меня с собой…»
После той болезни я стала еще… жестче, что ли? Ничего в моем сердце не екало. Ничего. Только стала еще сильнее осознавать, как она мою жизнь заедает.
Больше всего меня бесила несправедливость: пропела лето, как стрекоза, прожила жизнь, как пожелала, и вот, на старости лет, все вокруг нее крутятся — дочка, зять. Лекарства, врачи, свежие фрукты. Димка мой совсем спятил — таскал ей из города мандарины, виноград с рынка, по дикой цене.
Я злобилась и только фыркала. Видела: муж меня не одобряет. Как объяснить ему, детдомовскому, что не всякая женщина — мать? Не всякая может так называться? Не всякая имеет на это право?
Помню, как он мне сказал:
— Ох, Лидка! Если бы моя мама была жива… Я бы мир для нее перевернул!
Вот и переворачивал мой добрый муж мир для Полины Сергеевны.
Даже в дискуссию со мной вступил:
— Она же тебя не в детдом сдала! С родной бабкой оставила! А сама — деньги зарабатывала!
Ох, Дима… Наивный ты человек! Как объяснить тебе, что меня она не любила? Что в ее сердце жила Королева! Все! Никому больше уголка не досталось — ни мне, ни бабе, ни мужу. Что развалила она нашу жизнь… А ведь когда-то была семья… А про все остальное? Про то время, когда баба Маня ушла? Про Тоньку? Про все мои слезы? Про то, как я ее умоляла — не бросать меня… остаться со мной…
Димка бросил однажды:
— А ты жестокая, Лида! И такая злопамятная!..
Да, я — не плюшевая собачка. И тявкать научилась, и зубы показывать. Все она — учительница-жизнь. Она постаралась. Вместе с Полиной Сергеевной.
Она дожила до весны. Вернее, до самого начала весны, до середины марта.
Помню, как ныла:
— Ох, доченька! Мне бы до лета кое-как доскрипеть. Хоть до июня!.. Чтобы в последний раз увидеть, как зацветет наш сад! Не налюбовалась еще…
А кто же тебе, милая, мешал это видеть всю свою жизнь? Кто же мешал любоваться?
Десятого марта Димка уехал в Москву — на какой-то семинар по ветеринарии.
Зашел к Полине Сергеевне:
— Мама, я ненадолго!
Она заревела. Он гладил ее по руке и спрашивал, что ей привезти из гостинцев.
Полина Сергеевна захотела зефиру.
Димка уехал рано утром, часов в пять. В шесть я встала, поставила чайник и сделала себе бутерброд. С тоской посмотрела на печку — в доме было прохладно, нужно было подтапливать. Вспомнила, как баба моя говорила: пришел марток — надевай трое порток!
И вправду, на улице было холодно. Хотя солнце днем уже пригревало по-настоящему — сугробы плавились, медленно оседая и теряя в весе. У крыльца уже появилась прогалина с прошлогодней травой.
Большая луковица, жопкой опущенная в банку, выпустила тонкие, бледные корни и зеленые, мягкие, мелкие стрелки.
Ночью с крыши сползал подтаявший снег — падал громко, пугая кота. Кот выгибал спину и начинал злобно шипеть.
Я брала его на руки и клала рядом с собой на постель.
Муж мой заметил:
— Кота ты жалеешь! А вот людей…
— А Васька мне зла не делал! — откликнулась я. — Зло приносят только люди!
— И как ты только детей учишь? — пробурчал Димка. — Не понимаю…
Я выпила чаю, съела бутерброд и, тяжело вздыхая, пошла в комнату Полины Сергеевны.
Этот утренний ежедневный поход был для меня моей Голгофой.
В комнате было тихо. Я подошла к кровати и наклонилась.
Она еще дышала, моя мать. Я уловила ее слабое, почти неслышное и редкое дыхание.
Я тронула ее за плечо — она не реагировала. Я потрясла сильнее.
Она чуть повернула голову и приоткрыла глаза. Мне показалось, что она не узнает меня и смотрит куда-то насквозь.
— Есть будешь? — спросила я. — Или чай?
Она наконец сфокусировала свой взгляд и чуть качнула головой. Что-то попыталась просипеть. А что — я не услышала.
Наклонилась ближе:
— Что? Что ты хочешь? Воды?
Она закрыла глаза.
— Ну, тогда спи! — сказала я и вышла из комнаты.
