Потому что была смертельно больна.
Надо же! Сразу нашла, как я понадобилась! Пришла к школе и вызвала.
Ну я и вышла. И обалдела: не узнать было Полину Сергеевну! Совсем не узнать! Высохла вся, почернела… Стоит передо мной глубокая старуха — серая и тощая. Руки дрожат. Губы трясутся: доченька, доченька моя! Лида!
Ого! Тут я и доченькой стала! С чего бы?..
Молчу, смотрю на нее исподлобья, и сердце стучит: неспроста! Неспроста заявилась Полина Сергеевна! И «дочкает» неспроста — что-то случилось! Выгнали, может? Старая стала прислуга, неловкая? Лакеев ведь списывают, когда они… Ну все понятно.
А она меня за руки хватает и все причитает:
— Лидочка, Лида!
Но сердце мое хоть и билось тревожно, но масштаба всей катастрофы не представляло! А вот когда до меня дошло…
А она все бормотала:
— Беда, Лидочка! Большая беда! Такое со мной приключилось! Ох, доченька…
И давай реветь.
И тут я все поняла. И мне стало плохо.
Просто осела — там, где стояла. На бетонный парапет у школьного крыльца.
— Чтоо-о? — только и произнесла. И тут же застыла. Вернее, горло мое закоченело — слова не могу произнести.
А мама моя, дорогая Полина Сергеевна, стала меня за душу щипать:
— Больна я, дочка! Болезнь у меня ужасная, страшная… Операцию сделали, химию тоже, но… Не помогает! Вот, загибаюсь! Посмотри на меня, — и теребит меня за руку, — ну, посмотри! Ох, сколько мы бились! Сколько старались! Я ведь… так хочу жить, Лида! Так жить хочется, доченька!
А я сижу, глаза в землю. Мотаю головой:
— Да вижу я, вижу! Не слепая…
А сама думаю — не о ее смертельной болезни, а о том, что столько раз слово «доченька» я за всю свою жизнь и не слышала…
В общем, заболела мамаша моя, и заболела смертельно. Врачи давали ей год от силы, не больше. Ну и все понятно — приехала она на малую родину помирать. Чтобы успокоиться, так сказать, в родной земле. И лечь в родные могилы.
Потом, правда, вырвалось у нее:
— Я сама, Лида! Веришь — сама. Она не хотела… меня отправлять. Ты плохо про нее не думай, дочка!
И все щебечет:
— Она мне во всем помогла! Все сделала, Лида! И в больницу устроила! В самую лучшую. И водитель ее мне продукты возил — фрукты, овощи. И после больницы мне разрешили у них, понимаешь? В смысле, побыть, отлежаться! Все сделала, да! Но и у нее у самой большое горе — скончался хозяин, супруг. Скоропостижно. Она замучилась с нами, бедная! А тут еще я… Ох, ей и досталось! Схуднула, есть совсем перестала. А ведь и так — словно птичка божья! В смысле, ест, как воробей.
— Опять о ней! Опять о любимой! Ты хоть бы раз спросила у бабы: что ем я, твоя дочь? Что люблю, например! Так нет же, зачем? Она Королеву жалеет! Не себя, раковую больную, а ее! Здоровую лошадь! И за нее тревожится… Не себя, которая одной ногой в могиле, а за нее! Ест она плохо!.. Схуднула! Сбледнула! Сон потеряла — ах, ох!..
И так мне противно стало… Затошнило просто.
— Выперли тебя, — говорю, — ну, все понятно!
— Что ты, что ты! Как можно! Я только сама! Чтобы ее не обременять. Какая из меня нынче помощница? Сама еле ползаю, сил совсем нет… Оставила ее совсем одну, представляешь? Одну-одинешеньку, на всем белом свете. Никого у нее, бедной, нет — ни деток, ни мужа. А теперь вот и меня…
И в слезы.
А я снова молчу.
А потом говорю:
— Ага! А сюда, значит… помирать приехала? Тебе ж повезло — у тебя дочка есть! К ней и под крыло? Горшок, компот, простыни ссаные? Так или нет, Полина Сергеевна?
Стоит, моргает глазенками. Растерялась. Молчит.
— Лида! Дочка! А куда же мне?..
— Куда-а? Ты меня сейчас спрашиваешь? Советуешься? А почему раньше?.. Почему никогда раньше не спрашивала? Куда тебе? Конечно, сюда! Здесь же я, твоя дочь! Вспомнила, значит? Время пришло? Все правильно: кто будет ухаживать? Горшок за тобой кто будет носить? Дочка Лида? Ага! А что ж ты к маме своей, Марии Петровне, к бабе Мане тогда не примчалась? Когда та слегла и не вставала? К дочке своей, сироте? Когда та в четырнадцать лет осталась как перст? А подсунула ей дряхлую Тоньку? Чтобы дочка твоя еще и за Тонькой ходила?
Молчит, глаза долу. А я распаляюсь! Ору пуще прежнего. А в школе закончился уже пятый урок — дети горохом высыпали во двор. Стоят и слушают, как училка их разоряется. На какую-то дохлую бабку орет.
А мне хоть бы хны — ору и ору! Всю душу свою — наружу. И на всех наплевать!
— Нет, дорогая! Не выйдет! Не выйдет тебе еще раз! Катком по мне… Не пройдешь! У меня своя жизнь! Ясно? В первый раз в жизни! В первый раз в жизни по-человечески! А тут нате — явилась! Вот и вали в свою хату! И там колупайся! Как я в своем детстве «счастливом»! Привет!
Закивала, глазками моргает:
— Да-да, Лида! Да, да! Ты права, я все понимаю!.. Все заслужила! Прости!
И со двора.
Ну и хрен с тобой, Полина Сергеевна! Вот и гудбай! Постояла я еще, чтобы дрожь в ногах унять, и медленно пошла в школу.
Дети проводили меня удивленными взглядами, молча.
А мне было на всех наплевать. На всех!
Просто подумала: а вот это — за что еще одно испытание? Когда у меня наконец все наладилось? Когда мы уже о ребенке мечтали? Когда у меня с Димкой…
Нет, мне на всех наплевать — на школу, на мамашу, на весь этот сраный мир!
Только не на мою с мужем общую жизнь. Ее я решила отстаивать твердо! Насмерть стоять! И никому — слышите вы? — никому! Никому не позволю! Ясно всем? Ни-ко-му!
А ночью… Конечно же, я не спала. Я ведь живой человек. Не Полина Сергеевна.
Стояла эта рахитка, калека эта у меня перед глазами. В ушах звенит: «доченька, Лида!»
Жалкая, страшная. Руки трясутся, морда серая, глаза неживые…
И по ночам спать перестала — ворочаюсь все, маюсь, вздыхаю.
Димка проснется и смотрит:
— Ну? Ты чего, Лид? Что-то болит?
Выжимаю улыбку:
— Да все нормально! Так, просто устала. Детишки достали. Это тебе не собаки — тявкнут и ладно. Эти похуже, — и давлю из себя улыбку.
Димка смотрит на меня удивленно:
— А ты что думаешь, мне больную собаку не жалко? Или кота? Когда глаза полны боли и плачут, как люди? И скулят, жалуются? А сказать не могут. Это еще тяжелей. Странно, что ты думаешь, будто мне все это легко… — удивляется он. — И какой бы я был после этого врач?
Димка вздыхает, качает головой, отворачивается и засыпает. Ему-то что? Его совесть не жжет.
