Собравшиеся возмущенно загалдели, Никита Косой даже запальчиво выкрикнул, что и впрямь не бабье это дело. Крикнул петушком и тут же за спину воеводы Данилы Холмского спрятался. Иван Васильевич поднял руку, делая знак, чтобы замолчали:
— Пусть скажет государыня.
Мария Ярославна в своем вдовьем одеянии (и к чему надела, словно заранее Москву оплакивая?) сидела с отрешенным видом, словно не слышала ничего. Обижалась на сына, что жену государыней назвал.
София благодарно глянула, продолжила:
— Орда била всех поодиночке, пора бы уж распри забыть да всем вместе отпор Ахмату дать. Он после Алексина сунуться долго не смел, а что сейчас рать большую собрал, так и вы не слабей стали. Не мое это дело — о рати судить-рядить, но одно скажу твердо: бабы русские не хотят больше в страхе за своих детей жить! Государь, коли мужи русские не могут нас защитить, то мы, бабы, сами рать соберем и на защиту земли Русской встанем!
Темные глаза великой княгини, казалось, метали стрелы огненные в бояр и воевод, чем дольше говорила, тем больше глаз в пол опускалось, а пятерней в затылки лезло. Кряхтели от суровых слов государыни, смущенно носами шморгали.
Митрополит метал гневные взгляды, а великая княгиня Мария Ярославна и вовсе губы поджала, но вся напряжена, вот-вот и сама с кресла поднимется, чтобы невестке на ее неразумные, обидные для князей да бояр речи ответить. Совсем ополоумела?! Столько лет сиднем сидела, а теперь вон вышла сказать! А что мужу за те речи от своих бояр да воевод придется много обидного выслушать в ответ, не подумала?! Римлянка, одним словом. Плюнуть бы в сердцах да прогнать дурищу строптивую, но это все после, а сейчас надо было как-то примирить бояр с глупостью Софииной, повиниться, чтобы не все на сына легло.
Но Мария Ярославна не успела.
София наконец рукой махнула:
— Дозволь, государь, удалиться. Тошно мне здесь.
Иван видел, как задели слова государыни надменных бояр, попытался чуть разрядить накал, усмехнулся:
— Куда, бабье войско собирать?
София, умница, вмиг все поняла, подыграла. Остановилась, подбоченившись, презрительно окинула взглядом притихшее собрание, фыркнула:
— А то! Мы супротив хана Ахмата пойдем, а вы, мужи храбрые, уж не взыщите, дома на хозяйстве останетесь. Надо же кому-то за детишками присмотреть, грязные пеленки стирать и пряжу на веретено мотать.
Развела сокрушенно руками и удалилась, гордо вскинув голову.
На мгновение установилась звенящая тишина, потом первым хохотнул князь:
— А ведь права государыня-то. Сберутся бабы в поход, придется нам вместо них на хозяйстве оставаться.
Его поддержал воевода Даниил Холмский, тоже хохотнул:
— Ахмат того бабьего войска вусмерть перепужается али со смеху помрет. Вот и выйдет победа.
Остальных словно прорвало: со всех сторон посыпались шуточки-насмешки, кого-то забавляла сама мысль о бабьем войске, кто-то признался, что ни в жисть с мальцом своим не справится, ежели хоть на час остаться придется, лучше супротив ордынцев воевать. Хохот стоял в покоях такой, что на дворе слышно.
Смех растворил обиду, но главная мысль государыни не забылась. Дав боярам и воеводам вволю порезвиться, Иван Васильевич вдруг хлопнул рукой по поручню своего кресла:
— Не в бабьем войске дело, а в том, что права государыня — хватит уже под Ордой ходить. Ежели сейчас Ахмату подчинимся — оберет до нитки и еще ярмо на шею наденет.
— А не подчинимся, так они с Казимиром и вовсе на части растащат, — поосторожничал Никита Косой и снова спрятался.
— Казимиру не до нас, его Менгли-Гирей по уговору с нами тревожить сильно будет, если Ахмат двинется.
Конечно, София не собиралась никакое бабье войско собирать, бабам ли против ордынцев воевать, те с удовольствием в плен захватят. Но чем еще укорить мужчин, как не такой угрозой?
Получилось, решили противостоять Ахмату, надеясь, что и Менгли-Гирей не подведет, нападет на Литву, чтобы Казимир не смог прийти ордынцам на помощь.
Опасно? Конечно. Не просто опасно, но смертельно опасно для Москвы и Ивана Васильевича. Но иного выхода не видно.
И вдруг…
— Поедешь с детьми в Димитров.
— Почему?! А в Москве кто останется? — София испугалась, как бы ни были ветхи стены Москвы, но ее будут оборонять до последнего, а Димитров — маленький город, и крепость там маленькая. Она не была, но знала. К тому же это совсем недалеко, зачем уезжать?
Иван ничего объяснять не стал, не до того:
— С собой возьмешь всю свою свиту. В Димитрове подождешь.
— Чего?!
— Дальше скажу, что делать. А на Москве великая княгиня Мария Ярославна останется, митрополит и Михаил Борисович. С тобой поедет боярин Андрей Плещеев. Не тяни, сразу как мы уедем, и вы должны отъехать. Два дня на сборы.
София ужаснулась, хотя вида не подала. Если муж вот так жестко приказывает покинуть Москву, значит, не верит, что столицу защитят.
Собиралась, глотая слезы, которых снова никто не видел. Москве не до сборов великой княгини было, София давно жила замкнуто в своих покоях, а в самой Москве сборы шли другие — с ханом Ахматом воевать. Шутили, бодрились, мол, когда-то и князь Димитрий Мамая бивал, да и мы подле Алексина уйти вынудили. Но все понимали другое: заставить уйти, конечно, хорошо, тогда и потерь немного, а еще лучше — не приходил бы, но ордынцы с места далеко в степи уже двинулись, значит, придут и на сей раз, как в Алексине, не поддадутся, а будет сеча, значит, будет много крови и вдов с сиротами. А помощи ждать неоткуда, растащили вороги половину Руси, сколько княжеств под проклятой Литвой сидит, которая что ни год с Ахматом против Москвы сговаривается.
Не на охоту или в гости собирали москвичи своих воинов, понимали, что, ежели сеча будет, многих потеряют.
Просили и землю Русскую защитить, и самим живыми остаться, обещали Москву крепко держать, если, не дай Господь, придется.
Иван Васильевич к жене только заглянул, и то скорей детей поцеловать на прощание. Ее тоже поцеловал — крепко, словно запоминая. Коротко сказал одно:
— Сбереги детей.
А с матерью, великой княгиней Марией Ярославной, прощался прилюдно перед тем, как на коня птицей взлететь. Здесь был троекратный поцелуй, поклоны и напутствия. София смотрела со своего крыльца, стараясь держаться в тени и слез не вытирать, чтобы никто их не заметил. Конечно, ближние боярыни и девки заметили, но не удивились. Как же жене не плакать, коли муж в трудный поход уходит?
Смолк стук копыт вдали, опустилось облако пыли, поднятое уходящим войском, разбрелись по дворам москвичи судить да рядить обо всем.
Занялась делами и София.
Иван Васильевич приказал ехать в Димитров. Как надолго — не сказал, видно, не знал сам. Забрать детей и весь свой двор. По тому, как отстраненно с ней прощались, а потом словно и вовсе забыли, стоило последнему всаднику из московских ворот выехать, София понимала, что приказ разумный. На нее в Москве и без того косо смотрят, а без княжьей защиты волками глядеть станут. На душе от такой мысли неожиданно полегчало: может, великий князь жену с ее придворными из столицы отправил, чтобы мать да митрополита с их сторонниками не раздражать? Потому не далеко, до Димитрова полсотни верст, не больше. Значит, для Москвы опасность не так велика?
