На женщин Эльконто она не смотрела.
Почему? Как получилось, что так? Неужели она ошиблась настолько?.. Неужели к этому вынудила его она сама?
Сама? Тем разговором? Фразой «Я твоя женщина»?
И все? Поход в бар, чужие руки, чужие сердца, потребность в чужой страсти?
Лайза не могла сдвинуться с места – смотрела, смотрела и смотрела; знала, что в этот момент сгорает внутри не что-то ценное – сгорает ВСЕ, но не могла оторвать взгляд, не могла даже моргнуть.
Мак ей изменил.
Даже если еще нет, то скоро.
«Уже».
Развития событий не будет.
Ведь надо подойти, да? Надо… Как-то… В глазах стояли слезы. Она жалкая, всегда была жалкой. Лайза Дайкин – никто.
Просто никто, и нет других слов.
Вот и узнали.
Изящные пальцы с длинными красными ногтями зарылись в короткий ежик на его затылке, и она не выдержала такого кощунства – смахнула с глаз слезы и шагнула вперед.
Несколько секунд ее никто не видел – продолжался разговор, продолжался смех, – затем голоса стихли – не сразу, плавно.
Первой ее заметила блондинка – уставилась с презрением и удивлением. Ах да, Лайза же не одета для бара – она в штанах и теннисных туфлях для вождения; после повернулся Эльконто – сумел выдохнуть одно-единственное слово: «Ты?»
– Я, – шепотом отозвалась Лайза, и в этот момент повернулся Мак. Зацепился за нее взглядом, мгновенно изменился в лице, попросил прощения у блондинки, начал выбираться из-за стола.
– Эй, это что, твоя подружка? – брюнетка.
За его спиной захихикали.
Уже не подружка, нет. Так ей и не стала.
Ей бы шагнуть назад, ей бы убежать, ей бы прекратить весь этот ужас, но надо стоять до конца, до самого конца, иначе она потом себе не простит. Просто продержаться еще минуту.
– Здравствуй.
Произнесла ровно – голос не сорвался.
– Как ты меня нашла?
– Твоя кровь…
Она смотрела не на него – на него больше не нужно – смотрела на его спутниц, зачем-то запоминала, как те выглядят.
– Зачем, Мак? – прошептала тихо. – Зачем… так?
– Что «так»?
Чейзер негодовал. От чего? От того, что она пришла, что испортила ему вечер?
А в общем, не все ли равно, от чего.
– А я хотела…
Слова не шли.
Что она хотела? Сказать ему, что не надо торопить себя, не надо им встречаться часто, если он не хочет. Он и не хотел с ней встречаться – он хотел с другими.
– Так быстро?
Лайза усмехнулась и ощутила, что уже почти ничего не чувствует.
– Это что, ревность?
– Ревность?
Слово казалось безумным, чужим. Какая же здесь ревность? Здесь конец.
– Зря, – ответила она печально и почему-то светло. И больше не нашлась, что сказать.
– И это мне предстояло бы видеть каждый вечер, сойдись я с тобой? Обиды? Капризы? Допросы, зачем я сделал то, зачем сделал это? Я свободен, слышишь? Свободен.
– Свободен, – кивнула легко и согласно. – Ты свободен, Мак. Совсем.
– Лайза.
– Я все понимаю, – она больше не слышала его слов, не хотела их слышать – они больше не были ей нужны. – Ты хотел времени, больше времени, так? Теперь оно у тебя есть.
«Все время этого мира».
– Лайза.
– Да, Лайза. – Пусто в душе, одна оболочка. – Прощай, Мак. Не звони.
За спиной молчали чужие бабы, молчал Эльконто, молчал некогда родной и знакомый – Мак Аллертон.
Молчало ее собственное сердце.
Пробираясь сквозь толпу назад к выходу, Лайза еще как-то сдерживала рыдания, но стоило выйти на улицу, как они вырвались из нее раненым стоном, всей горечью, всей случившейся бедой, всей скопившейся внутри болью. Она не видела ни лиц, ни зданий, ни улиц – она рыдала так, как рыдает на пепелище родного дома, упав на колени, солдат: никого не осталось, никого. Всех убили, разграбили, сожгли. Всех сложили в черную мокрую землю, всех присыпали сверху – он спешил обратно к живым, а вернулся к мертвым.
Вся радость, надежда, вера в счастливое будущее умерли в ней.
Дворники растирали по стеклу капли дождя; Лайза растирала по щекам горячие слезы, сердце обливалось кровью.
Так бывает. Так просто бывает.
Она плакала, проходя мимо консьержа, плакала в лифте, плакала, пока открывала ключом дверь квартиры, а после – в темной спальне на кровати. Иногда затихала и только чувствовала, как катятся по щекам бесконечным водопадом слезы, иногда сворачивалась клубком и принималась по-щенячьи скулить, а иногда вдруг сползала на пол и принималась не рыдать даже – кричать от боли, выплескивать отчаяние всхлипами, стонами, ударами ладоней по ковру.
Наверное, это продолжалось долго.
После кто-то стучал в дверь – консьерж? Рассерженные соседи? Мак? – ей было наплевать. Сквозь боль, которую ощущалась почти физически, Лайза слышала удары, вздрагивала от них, потом перестала, потому что прекратился и сам стук; дверь не выбили.
Сколько в ту ночь она пролила слез – десятки, сотни, тысячи? Разве же их считают? Разве горе можно измерить? Нет.
И сдерживать их тоже не пыталась – пусть льются, пусть уходят с ними горечь, разочарование и обида, пусть проливается дождем боль, пусть.
Стало бы ей чуточку легче, знай она о том, что через минуту после нее покинул тот же бар Мак? Нет. Стало бы легче, знай она, что он, бешеный и злой, сверху донизу облил Эльконто «за говноидею» обидными словами? Нет, не стало бы. Ей не стало бы легче, даже если бы все за тем столиком неожиданно умерли, не выдержав позора собственных деяний.
Не надо. Ничего уже не надо.
Ничего.
Пусть они живут. Где-то там. Далеко от нее, в другой реальности.
Не разобрав постели, не раздеваясь, она заснула лишь в третьем часу ночи; за окном – стук дождя по карнизу, в судорожно сжатых пальцах – отключенный мобильник. И, сама того не зная, продолжала всхлипывать почти до зари.
* * *
Проснулась она рано, в начале девятого, а проснувшись, долго лежала с открытыми глазами, смотрела в потолок. Ни слез, ни мыслей, ни эмоций.
За окном почти рассвело; все так же виднелись через окно тяжелые серые облака, но дождь временно прекратился.
Ровный пульс, ровное дыхание, тишина; твердой коробочкой ощущался под пальцами корпус телефона.
Впервые в жизни Лайза чувствовала себя насколько пустой, настолько же и спокойной, впервые за долгое время она чувствовала себя… живой, словно с ночными слезами из ее тела вышла не только боль, но и разъедавшие душу токсины.
