— Ты шутишь!
— Как это шучу?
— А так, Хвощинский! Запомни! Мои службы — это и твои службы. Так было и так будет. А твоим дружкам я шеи поотворачиваю!
Вовремя Ия отправила мастера в Ленинград, подумал я и повесил трубку.
Я не мог сейчас злиться даже на Юренева.
Я мог только дивиться — свету в окне, гомону воробьев за окном, тому, как быстро Ия успела разобрать постель.
— Рано смеешься… — В синих глазах Ии плавала непонятная мне печаль. — Это только начало…
Я не успел спросить, о чем она? Вновь грянул телефон. Сейчас я его отмажу, хищно подумал я. Сейчас Юренев услышит от меня все, что я о нем думаю. Звонил не Юренев.
— Ну ты! — голос был мерзкий, грязный, с каким-то нечистоплотным присвистом. — Тянешь, ублюдок? Помочь, что ли?
Я ошеломленно повесил трубку.
— Это не все… — улыбнулась Ия печально. — Тебе еще будут звонить…
Я обнял ее.
Телефон мгновенно сошел с ума.
Он трещал теперь так пронзительно, с такой силой, что его вполне могли слышать в холле.
Я не выдерживал, снимал трубку.
Ия зарывала лицо в подушку и смеялась.
Звонили из Госстраха, намерен ли я, наконец, погашать задолженность? Звонили из автоколонны: мой заказ, видите ли, наконец, принят, а шифр контейнера я могу узнать в конторе. Звонили из детского клуба «Калейдоскоп» — там вырубило силовую сеть, почему, черт возьми, не идет электрик? Звонила некая девочка, не столь даже откровенная, сколь закомплексованная. «Придешь в „Поганку“? — проворковала она, волнуясь. — Правда, не можешь? Жалко. Хочешь, я сама приду к тебе?»
Я целовал Ию, я видел, как темнели ее глаза, а телефон опять исходил визгом.
— Позволь, я разобью его.
Ия закрывала глаза, мотала головой:
— Нам надо быть сильными.
Не знаю, что она имела в виду.
Я поднимал трубку.
— Ваш товарищ вчера, я понимаю, очень известный товарищ, часами в меня бросал. Он, когда рвался к вам, сильно ругался, я понимаю. Вот я и говорю совсем вежливо: вы, товарищ, не ругайтесь, вы такой известный, вас все знают, а он часами в меня бросал… — Швейцар деликатно кряхтел, вспоминая ночные подвиги Юренева. — А часы золотые, иностранные. Они с боем и с музыкой. Зачем же так, я сейчас поднимусь к вам…
— Только попробуй, — предупредил я.
— Да это ж минуточка, всего одна минуточка, — засуетился швейцар. — Вы меня и не заметите. Минуточка, и я у вас.
— Сволочь, — сказал я негромко.
— Как-с? — не понял швейцар.
— Сволочь, — проговорил я негромко, но внятно.
— Виноват-с…
Ия смеялась.
Я целовал Ию.
Но что-то уже наполнило комнату, тревожное, темное, как там, на поляне под траурной лиственницей. Удушье, томление неясное, как перед грозой, даже смех тонул, растворялся в этом темном душном удушье.
В дверь постучали.
— Это швейцар, — Ия ласково погладила меня по плечу. — Прости его. Пожалуйста, не будь груб. Пожалуйста, не гоняй его по всему коридору. Он уже в возрасте. Обещаешь?
Я мрачно кивнул.
И приоткрыл дверь.
Боком, как краб, угодливо, но нагло, не спрашивая разрешения, швейцар, сопя, полез в приоткрытую дверь. То, что я стоял перед ним всего лишь в плавках, нисколько его не смущало. Багровый, со слезящимися глазками, он, как ни странно, до сих пор сохранял следы армейской выправки. Задирал плечи, пытался выпячивать грудь. Наверное, подполковник в отставке. Это потолок для таких типов. Бывший аккуратист, служака, скучающий штатской жизнью. В правой руке он держал часы Юренева, а в левой… мою книгу!
— Мы понимаем… Мы следим за отечественной патриотической литературой…
— Знаю, что следите… — Меня передернуло от отвращения.
Он что-то, наконец, понял и отступил в коридор.
А я пошел на него.
— Я тебя в котельную загоню!
Швейцар неожиданно вскрикнул и криво побежал по коридору мимо ошеломленной дежурной.
— Вы что? Вы что? Иностранцы здесь! — замахала руками дежурная.
Я вернулся к Ие:
— Бабилон.
Она засмеялась, но уже устало.
И приложила пальцы к распухшим губам:
— Тс-с-с…
Я прислушался.
Шорохи, непонятные голоса…
Наверное, по соседству где-то, подумал я.
— Тише… — Ия зажала мне рот узкой ладонью. — Слышишь?
Я мрачно кивнул.
Сплетающиеся далекие женские голоса. Как дальнее эхо, как слабые отзвуки. Неясный гул, как в переполненном зале железнодорожного вокзала. Или, скажем, в бане. Женские дальние сплетающиеся, но вполне явственные, вполне разборчивые голоса. «Он меня раздевает…» Умоляюще: «Не гаси свет…» С умирающим исступленьем: «Еще!.. Еще!..» И совсем уступая: «Делай, как хочешь, милый…»
Голоса сливались и смешивались.
Каждый в отдельности я когда-то слышал.
Один под колоннами Оперного театра, другой на запорошенной снегом зимней даче, третий в каюте рейсового теплохода. Но то, что ввергало в трепет наедине, сейчас казалось верхом пошлости. Меня коробило от стонов и восклицаний. Этот задыхающийся, смятенный ушедший мир, эти задыхающиеся смятенные хоры!
— Это твои бывшие подружки? — спросила Ия.
Я мрачно кивнул. Я не знал, что с этим делать. Голоса звучали отовсюду и в то же время ниоткуда конкретно. «Нам надо быть сильными». Как?
— Их много… — усмехнулась Ия.
— Так только кажется, — мрачно возразил я. — Просто они все вместе, потому так и кажется.
— Возможно, — Ия усмехнулась печально. Простыня сползла с ее ног и упала на пол. Поднимать ее Ия не стала, лишь с отвращением приложила пальцы к вискам: — Он сильней.
Я не знал, о ком она.
Стыд и горечь.
Ничего другого я не испытывал.
— Бабилон.
Смолкли женские голоса, молчал телефон, никто больше не звонил, не пытался ворваться в номер. Ия вышла из ванной комнаты уже одетая.
— Помоги застегнуть молнию.
Я помог.
— Спасибо. Не провожай. Завтра все равно увидимся.
Я остался один.
Раздавленный.
Глава IX
Цитата из тьюринга
Полог палатки опять светился, смутные тени бежали по нему, хитрые, завитые, как арабская вязь, их бег сопровождался чужой птичьей речью, она отдавала металлом, болью…
