— Нет спичек. Кончились.
— Бабилон! — мое сообщение изумило Юренева. — Ты же толстые романы печатаешь.
— Оплачивают их не спичками.
— Да ну? — он пораженно уставился на меня, он не мог этому поверить, он меня жалел. — В буфете надо было стащить. Были в буфете спички.
— Что за страсть хапать чужое?
— Чужое? Какое чужое? Нет ничего чужого, Хвощинский.
— А что есть?
— Неупорядоченное множество случайностей… — Он изумленно моргнул. — Ни больше ни меньше. Так что лавируй, не то жизнь уйдет.
Я снова сунул пальцы в нагрудный кармашек.
Копейку, что так обожгла меня, вручил мне два года назад Юренев. Правда, уже не на Алтае, а в Городке. И даже не в Городке, а на железнодорожном вокзале. Я уезжал один, ночью, я никого не хотел видеть, ни Ию, ни Козмина, ни Юренева, но именно Юренев все-таки отыскал меня на вокзале. Небритый и злой.
— Что? Бежишь?
Я кивнул:
— Бегу.
— Надолго бежишь?
Я кивнул:
— Надолго.
— Тогда катись!
Он выругался и что-то сунул мне в руку.
Копейка…
— За какие заслуги?
— Это ты у Ии спроси.
— У Ии?
— У нее, у нее, придурок.
Интересно, помнил он это?
Я с трудом отмахивался от вдруг всплывшего в памяти: ночь, чужой вокзал… и настоящая грусть… цыганка бормочет рядом… Юренев…
Но ведь он все-таки появился…
— Ну, Бабилон! Где спички?
Глава II
Огонь из ничего
Все это время серый скучный пакет незаметно валялся на тумбочке. Ни я, ни Юренев его просто не замечали.
Спирт ли подействовал, а может, ночное смутное состояние, но мы оба впали в болтливость. При этом я искренне презирал себя за беспринципность, что же касается Юренева, то он только все больше распалялся. А небо меж тем светлело, какая-то птаха за окном пискнула, тень мелькнула.
Может, мышь. Они тоже летают.
Юренев, рыча, снова искал спички, ни к кому, даже к колумбийцу, идти он не хотел. Я, ворочаясь, следя за ним беспокойно, спрашивал. Меня многое интересовало. Со стороны все наши действия могли казаться бессмысленными, но остановиться мы уже не могли.
— Ты исторические романы пишешь, — рычал Юренев. — Где спички?
— Мне Андрей Михайлович всегда говорил, ты плохо кончишь, — отругивался я. — Я звоню, а мне дают дурацкий телефон. Ноль шесть, ноль шесть. Зачем мне твой телефон?
— Я этих спичек могу припереть хоть ящик. Зажигалку оставил. Всех перебужу!
— Мне-то что, меня ты уже разбудил. Я из-за тебя никому не могу дозвониться.
— Зато ты у Козмина вечно ходил в любимчиках? Ынкы! — рычал Юренев.
«В любимчиках…»
Может, мне показалось, скорее всего, показалось, но в мощном рыке Юренева вдруг прозвучала какая-то странная нота, будто в мощном многоголосье я нечаянно тронул не ту струну.
— Ты международные конференции проводишь, — лениво отругивался я. — Толстомордый швейцар трепещет при одном твоем виде. Вот говоришь по-чукотски. Почему по-чукотски? Договор подписал с чукчами? Совместная тема?..
Я ничуть не боялся обидеть Юренева, мне даже хотелось его обидеть, но слова от Юренева отскакивали как от скалы. Он гудел как динамо-машина, он раздувал грудь. «Оля была здесь».
— Гошу помнишь? Поротова помнишь? — рычал он, обнажая на удивление ровные зубы. — Вот Гоше будут рецензии, он никого своими книгами не задевает.
Изумленно моргнув, Юренев вдруг повел нараспев, явно подражая голосу неизвестного мне Гоши Поротова:
— «Только снова заалеет зорька на востоке, раздаются крики уток на речной протоке: ахама, хама, хама, ик, ик, ик!» С ума сойти, Хвощинский, как хорошо! А ты Гошу не помнишь. У него, помню, зажигалка была, такая — из охотничьего патрона.
Я перебивал Юренева:
— Куда ни позвоню, везде ноль шесть, ноль шесть. Это что, телефон доверия? Я трубку теперь боюсь брать в руки.
Юренев торжествовал:
— Ахама, хама, хама!
Я пытал:
— Где Андрей Михайлович, где членкор Козмин-Екунин? Почему ни до кого нельзя дозвониться?
Юренев не слышал меня, раздувал грудь изумленно:
— «Захватив ружьишко, Ое с песней мчится к речке. Вы сейчас, певуньи-утки, будете все в печке. Ахама, хама, хама, ик, ик!»
Я пытал:
— Где Андрей Михайлович?..
Как ни странно, лет десять назад с Юреневым свел меня именно Козмин-Екунин. До того я много слышал о небольшом закрытом институте, вроде как бы даже и не существующем, в каких-то домах я даже пересекался с самим Козминым, но до настоящих разговоров с закрытым членом-корреспондентом АН СССР дело как-то не доходило. А я тогда был в ударе: рукопись романа складывалась. Написав с утра две-три странички, я натягивал спортивный костюм и бежал к Зырянке. Улица спускалась в овраг, по узкой тропинке можно было выбраться на луг, к живописной искусственной горке. Бегай хоть час, никого не встретишь. Но однажды, после дождя, шлепая по отсыревшей траве, я чуть не сбил с ног Кузмина-Екунина.
Выглядел член-корреспондент весьма необычно.
Тяжелый брезентовый плащ чуть ли не до земли, болотные резиновые сапоги, на голове серый подшлемник танкиста. На груди, на плечах подвесные карманы, за спиной плоский, но, кажется, увесистый рюкзак, и три антенны, устремленные в небо. Какие-то датчики были закреплены даже на дужках очков. Не человек, а робот. Я оторопел от неожиданности.
— Простите, — Козмин-Екунин всегда отличался вежливостью. — Вам сегодня не надо туда бежать… — Он ткнул рукой в сторону искусственной горки. — Вы ведь туда бежите?
Я кивнул:
— Туда.
И спросил:
— Почему не надо?
— Вы же правой рукой работаете? — склонив голову к плечу, Козмин-Екунин к чему-то прислушивался, может, к невидимым наушникам. — Я имею в виду пишущую машинку. Вы ведь работаете правой рукой?
Я кивнул.
К своему стыду, я так и не научился работать на машинке всеми пальцами.
— Не надо вам сегодня туда бежать, — повторил Козмин-Екунин, все так же к чему-то прислушиваясь. — День нынче такой. Вы руку сломаете.
— Правую? — тупо уточнил я.
Он вежливо кивнул:
— Правую.
— Но я не понимаю…
— И не надо пока, — Козмин-Екунин оценивающе улыбнулся. — Представьте, сегодня день такой. Именно для вас такой.
