Буассар и сам любил шутки.
Случалось, он садился около кухонного костерка так, чтобы видна была рукоять тяжелого «вальтера», сунутого в карман, и как о чем-то само собой разумеющемся заводил неторопливый разговор с негрилем бабингой о его, бабинги, возможном и скором побеге к симбу.
— Только ты не уйдешь далеко, — вкрадчиво заканчивал Буассар, и его выцветшие глаза смеялись. — Ты знаешь, я хорошо стреляю. И если ты попробуешь сбежать, бабинга, я продам твой череп тем американским ребятам, что обслуживают бананы Сикорского.
Знаешь, что такое банан Сикорского, бабинга? Не знаешь? Подсказываю. Это боевой вертолет. Такая большая стрекоза, загруженная ребятами в пятнистых рубашках. За череп негра с пулевым отверстием во лбу или в затылке они дают кучу долларов. А это твердая валюта, бабинга. А твердая валюта нужна всем.
И показывал негру «вальтер»:
— Тот самый калибр, бабинга. Пуля большого калибра может раздробить череп, а «вальтер» — деликатное оружие. Получается просто дырка в черепе и мелкие трещинки вокруг, будто паутина. Очень красиво, бабинга, держать над камином череп негра с пулевым отверстием. Ты согласен?
Бабинга кивал затравленно.
— Оставь негра, — окликал я француза.
Я знал, что ему нравилось мое вмешательство.
Спрятав «вальтер», Буассар, ухмыляясь, брел к палатке. На смуглом лице рейнджера играли все его шрамы, перемешанные с ранними морщинами.
А вот голландца я не любил.
Точнее, не доверял голландцу.
Ван Деерт был слишком жаден, слишком жесток — даже для легионера. На что он способен, он доказал еще в Индокитае, а к нам его занесло объявление, однажды появившееся в «Дагенс нюхетер»: «Крепких мужчин, интересующихся сельскохозяйственными работами в Конго и владеющих всеми видами огнестрельного оружия, просят позвонить по телефону такому-то».
Ван Дееерт позвонил.
Он обожал «сельскохозяйственные работы» и владел всеми видами огнестрельного оружия. И еще — он торопился. В те дни его фотографию таскали в карманах чуть ли не все полицейские Швеции, в которой он временно пребывал. К счастью голландца, из «сельскохозяйственной» конторы его быстренько переправили прямо в Конго.
Слева от меня жевал тушенку новичок немец Шлесс.
Капрал сам подогнал Шлессу форму, она сидела на нем прекрасно, но это было все, что мы о нем знали. Никто из нас пока не видел новичка в деле.
А напротив сидел Ящик.
Он сидел, опустив глаза. Случалось, ложка надолго застывала у его губ, будто неожиданная мысль останавливала его. У Ящика были светлые короткие волосы. Он не любил, разговаривая, глядеть собеседнику в глаза. Мы, собственно, никогда с Ящиком не разговаривали: он объяснялся только на плохом итальянском, хотя на итальянца не походил.
И еще деталь — он боялся дождей и грома.
Нас это смешило.
Но если Ящик, так его почему-то прозвали, ложился за пулемет, можно было спокойно раскуривать сигарету прямо на бруствере. Умение Ящика владеть пулеметом пугало. Впрочем, в легионе всегда есть возможность стать в каком-то деле непревзойденным мастером. Б конце концов, тебе платят и за это. В конце концов, это позволяет тебе выжить.
Из нагрудного кармана капрала торчал обрывок газеты, давно затертый на сгибах. Он подобрал обрывок газеты в каком-то браззавильском баре и постоянно таскал обрывок в кармане. Может, там было что-то такое, о чем не прочтешь ни в какой другой газете, не знаю, но, капрал давно заработал право на причуды. Он относился к настоящим легионерам, к легионерам до смертного часа. Там, где он проходил, сгорала и уже не росла трава, как, впрочем, и под ногами голландца.
А это кое-что значит.
Прихватив пару жестянок, я вернулся на брошенный возле палаток брезент.
Из-за примятой травы глянула на меня тупыми глазами желто-зеленая древесная лягушка. Наверное, она свалилась с ветки. Ни с того, ни с сего я вспомнил слова одного чудака о том, будто в спокойном состоянии такие вот лягушки вообще ничего не видят. Так у них устроено зрение. Мир для них — просто сплошной голубой фон без каких-то там деталей или просветов. Но, как объяснил мне тот же чудак, лягушки ничуть не чувствуют себя обездоленными существами. Достаточно чему-то перед ними шевельнуться, дрогнуть, мелькнуть, как лягушки будто просыпаются и без всяких раздумий прыгают на внезапно высветившуюся добычу. Понятно, что при таком раскладе вполне можно помереть с голоду, находясь в окружении десятка насекомых, вкусных, но не проявляющих никаких признаков жизни, но так устроена жизнь: хочешь доказать, что ты живой, — дергайся.
— Усташ, ты знаешь, какого цвета зебра?
— Она полосатая, Буассар.
— А она черная в белую полоску? Или белая в черную?
— Обсуди это с бабингой.
Но французу хотелось поговорить:
— Это правда, Усташ, что тебя видели в Каркахенте?
Вообще-то о таких вещах не спрашивают. Буассар это знал, но, наверное, я сам спровоцировал его своим невысказанным вслух расположением. За добро платят. Иногда дорого.
— Не злись, — понял меня Буассар. — Я под тебя не копаю. Просто мне говорил о тебе один парень. Он был итальянец и работал на крупную газету, хотя ходили слухи, что работает он не на газету, а на Интерпол. В конце концов для него это кончилось плохо. А ведь он, Усташ, умудрился взять интервью у самого майора Мюллера.
— Майор не родственник нашему капралу?
— С чего ты взял?
— Не знаю, — усмехнулся я. — Зачем макароннику понадобилось брать интервью у майора Мюллера?
— Чтобы рассказать миру правду про нас. Это его собственные слова. Кое-кто якобы еще не знает про нас всей правды, а им якобы этого хочется. В кармане макаронника, Усташ, мы нашли список. Довольно подробный, со всякими деталями. Там среди имен было твое. Этот макаронник и меня, кстати, спрашивал: не встречался ли я с парнем по кличке Усташ? Я, понятно, отнекивался. Да и откуда мне знать парня с такой кличкой, правда? — Буассар заржал. — Но если честно, Усташ, этот макаронник кое-что знал о тебе. Он утверждал, что натыкался на твой след в Аргентине, а потом в Испании. Не знаю. Может, врал.
— Чего он хотел?
— Подробностей. Любых подробностей о нашем быте. Капрал этого не допустил. Но несколько лет назад настырный макаронник сумел добраться до испанского поселка Бенинганим, лежащем рядом с Каркахенте. Ну, а кое-кто знает, что именно в Каркахенте находится военный лагерь усташей, давным-давно проигравших свою войну. Я потому и спрашиваю, Усташ, что никак не могу понять: ну, если нет такого самостоятельного государства Хорватия, если сама партия усташей давно объявлена вне закона, то как могут существовать, да еще в Испании, военные лагеря усташей?
— Это ошибка, — неохотно ответил я. — Там, наверное, есть ребята из Хорватии, но они иммигранты, и их немного. Думаю, это просто спортивный лагерь.
