Алёна поспешно закутала их и подтянула к подбородку.
Свернулась спасительным клубочком, унимая дрожь.
Это закон природы – как замерзнешь, начинают кошмары
сниться. Снились они Алёне также на переполненный желудок, от усталости,
нервных потрясений и от духоты. Нынче ночью имели место все необходимые
условия. И вот вам результат!
За окном как-то подозрительно серело. Неужели уже светает?
Наверное, сейчас еще только часа три или четыре, надо постараться снова уснуть.
Постаралась. Но не удавалось.
Ничего удивительного, между прочим: вчера рухнула-то часов в
десять, так что выспалась. Ну и прекрасно. Романчик про Федру кто писать будет,
Пушкин? Он-то написал бы, а вот ты… Между тем писать его надо скорей, скорей, а
ты вчера к нему даже и пальцем не притронулась!
Предрассветный час – что может быть лучше для работы? Ночь
неохотно отступает, духи и демоны еще роятся в полумраке, глядишь, меж ними
отыщутся духи героического Тезея и его злосчастной жены Федры, терзаемой своей
запоздалой страстью к Иго… тьфу ты, пропасть! К Ипполиту!
Алёна закуталась в халат, причесалась, побрызгала в лицо
минералкой из пульверизатора (такими в парикмахерских смачивают высохшие
волосы, штука удобнейшая, а чем меньше прикасаешься пальчиками ко все еще
лилейному личику, тем лучше, минералка же – только не слишком щелочная – вещь
для кожи пользительнейшая!) съела банан, потом выпила кофе (на пустой желудок,
говорят, вредно), включила компьютер и, не запуская «Outlook», чтобы не
отвлекаться на всякие прилетающие тела – сейчас ее интересовали только души! –
сразу открыла в «Word`e» файл со своим романом.
Произведение хоть и писалось по мотивам античного сюжета,
все же было вполне современным. Тезей, царь Афинский, чем-то напоминал Тита
Андроника из жуткого и великолепного фильма «Титус», да и вообще, не то
рокерская, не то античная эстетика этого фильма явно переночевала в еще не
дописанном романчике Алёны Дмитриевой. Тезей почитал «отца своего Посейдона» и
тем не менее грозил дерзким разбойникам
[15] с Истмийского тракта «мочить их в
отхожем месте». Ну а Ипполит, жрец ревнивой богини Артемиды, конечно же, учил
свою застенчивую, неуклюжую мачеху танцевать ритуальные танцы…
В процессе этих уроков Федра в него и влюбится смертельно –
совершенно так же, как Алёна влюбилась в Игоря.
О господи, медленный фокстрот с Игорем! А румба? Особенно
когда закидываешь ножку на его бедро?! Как он прижимал к себе Алёну в эту
минуту! Кажется, не было ничего лучшего в ее жизни. Его невероятные глаза, его
улыбка, его запах и запах этого его дурацкого «Фаренгейта»!.. Всё вранье,
конечно, он всем одинаково улыбается, черные солнца сияют для всех одинаково, и
в танце невозможно не прижимать к себе партнершу, но все же, все же, все же…
Неужели больше никогда?!..
«Переживу я это или нет?» – всхлипнула писательница, вяло
опуская пальцы на клавиши и уныло глядя на экран, на текст своей очередной
нетленки.
Ладно, «Достоевский», забудь о своей рефлексии! Разгони
черные туманы! Вперед, к роману!
Итак, добродушный Терамен, наставник Ипполита и друг Тезея,
пытается объяснить Федре, что своей замкнутостью и провинциальными, завезенными
с Крита манерами она просто-напросто компрометирует царя.
«Молю вас о прощенье, госпожа… не мне, конечно, вам
напоминать, вам лучше моего сия простая истина известна: с волками жить –
по-волчьи выть. В Трезене все должны обычаи Трезены соблюдать, и псарь, и царь,
и вы, моя царица!»
Кстати, о птичках. Страсть к стилизации порою доходит у
писательницы Дмитриевой до патологии. Согласно Гомеру и прочим античным
классикам, в те легендарные времена все как на подбор, и люди, и боги,
изъяснялись исключительно гекзаметром. И в любви объяснялись гекзаметром, и
дорогу спрашивали у случайного прохожего. И на здоровье только так жаловались,
и сплетничали! Тяжеловесного гекзаметра («Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса,
Пелеева сына и т. д…») Алёна не осилит, а главное, этого не переживут ее
издатели. Однако в романчике «Федра, или Преступная мачеха» все герои будут
изъясняться белым стихом, каким-нибудь, условно говоря, бесцезурным ямбом.
Подобно героям Шекспира или Лопе де Вега. А почему нет? Не принято? Но ведь
«Достоевского» хлебом не корми – только дай поломать какой-нибудь шаблон! А
если это кому-то напомнит не величавую поступь Гомера (Шекспира, Лопе де Вега),
а речения Васисуалия Лоханкина, то это их личные трудности. Каждый понимает
вещи согласно своей испорченности.
Словом, Терамен продолжает:
«Ваш Крит родной – он столько горя причинил Элладе! Жива,
еще жива об этом злая память! Вас встретили враждебно, это правда, но вы что
сделали, чтоб эту победить вражду? Увы, моя царица, ничего! В себе замкнулись,
ни на шаг из дому. Подумать можно, что у вас кривые ноги, проказа на лице, горб
на спине и лысина вдобавок! А ведь вы прекрасны, о моя царица! Как величава,
горделива ваша поступь… Ну разве, может быть, чуть-чуть излишне величава… и
тяжела, скажу вам откровенно. Когда б во храме Артемиды вы плясали – здесь все
помешаны на танцах Артемиды, известно это вам, ну что ж, сие диктует мода! –
итак, когда б во храме Артемиды вы плясали, вы б двигались воздушней,
грациозней, легче, и стан бы ваш… того… немножко похудел… О да, красавицы
должно быть много, это любят боги, но… сбросить где-то как-то сотни три
талантов, а лучше втрое [16] – вам не повредит. Вам Ипполит поможет! Царевич в
танце – просто совершенство, вполне достоин он святилища, в котором служит. Вас
танцевать охотно он научит – он добр и чуток, реноме отца блюдет: сам говорил,
как тошно ему слушать, что вас провинциальной неотесой называют!»
Федра уныло отвечает:
«Да я и есть такая неотеса. Читала много книг, старинных
фолиантов, а вот танцы… о, на них смотрела я как на пустейшую забаву! Вы
думаете, нужно научиться? Конечно, Ипполит танцует бесподобно… и Афродита
восхитится, глядя, как румбу исполняет наш царевич или, к примеру, медленный
фокстрот… но я… я не смогу! Нет, это невозможно! И нелепо!» Но Терамон не хочет
угомониться и убеждает:
«Noblesse oblige? K.,tpyfz wfhbwf! Exbnmcz nfywtdfnm
ghbltncz dct ;t! Dfv `nj ye;yj? ye;yj? edthz.! Yt njkmrj kbim lkz ntkf – lkz
leib///»
