– Почему?
– А тут бездомных кошек стерилизуют. И метят ушки, чтобы второй раз не отлавливать животинку!
– Я третий раз в Израиле, а таких подробностей не знаю!
– Ну еще бы! Ты же, как у нас любят выражаться, «творческая личность», где тебе интересоваться бездомными кошками, ты тут все больше о высоком думал, правда, Израиль к этому располагает, а я вот тебя на грешную землю спустила – семечки, кошки…
– Если б ты знала, как мне хорошо на грешной земле!
– Кажется, да, и что, совсем не хочется воспарять?
– Только вместе с тобой!
– Это в смысле – муж и жена – плоть едина?
– Ты хулиганка, Марфуша.
– Но ты ведь меня за это и любишь!
Тут мы увидели идущее нам навстречу ортодоксальное семейство – мужчину в лапсердаке и черной шляпе, женщину в парике с выводком ребятишек. Я потянул Марфушу к скамейке, крепко прижал к себе и стал целовать.
– Хулиганство заразно? – шепнула она и очень фривольно закинула ногу мне на колени.
Ортодоксальное семейство поспешило пройти мимо.
А мы пошли дальше. Навстречу нам попался еще один ортодокс. Только этот был веселый! Он катил перед собой коляску с двойняшками, а сам ехал на роликах. И помахал нам в знак приветствия и крикнул по-русски: «С Новым годом!» Это было так забавно и мило, что просто просилось в кадр.
– Клевый был бы эпизод, скажи? – спросила Марфуша.
Как она чувствует меня!»
* * *
Больше я читать не смогла, меня душили слезы. Я так ясно вспомнила залитую январским солнцем набережную и свое ощущение огромного невероятного счастья… Я не буду больше читать эти записи! Потому что отчетливо понимаю, что больше такого в моей жизни не будет, а мне всего-то тридцать три и надо жить. Как-то жить без любви. Без такой любви. А ведь я чуть было не заинтересовалась этим Кузьмой… Хотелось бы знать, зачем Лёня прислал мне эти дневники с того света? Это что, попытка объяснить мне, еще живой, что такой любви, такого счастья у меня в жизни больше не будет и пытаться незачем? Нет, этого быть не может. Он в последний год говорил мне не раз: «Когда я умру, ищи новую любовь, не оглядывайся на прошлое, это бессмысленно, да, она будет другая, эта новая любовь, ну и пусть, так куда интереснее…» Или он просто лукавил?
Я взяла обе тетради, завернула в ту же бумагу, завязала шпагатом и положила на антресоль.
Зазвонил домашний телефон.
– Алло!
– Карина Георгиевна?
Незнакомый мужской голос.
– Да, я.
– Карина Георгиевна, это адвокат Феликс Ключников. Вам что-то говорит мое имя?
– Совершенно ничего.
Пусть не думает, что я видела эту пакость!
– Я так и думал! Карина Георгиевна, дело в том, что я недавно абсолютно случайно попал на телепрограмму, где совершенно недопустимым образом и в недопустимом тоне полоскали ваше имя.
– И что?
– Знаете, я адвокат с опытом, многое видел, но такого змеюшника не ожидал.
– Да, мне говорили, что какой-то адвокат там за меня вступился. Это были вы?
– Да. Я. Дело в том, что моя мать работала вторым режиссером на трех картинах вашего покойного мужа…
– Как зовут вашу маму?
– Ирина Васильевна Шмелева.
– Боже мой! Я помню вашу матушку. Леонид Дмитриевич страшно сожалел, когда она уехала…
– Да, мама с таким благоговением вспоминает вашего мужа… Так вот, после передачи мама мне позвонила и, можно сказать, приказала не давать вас в обиду! Мама говорит, что… цитирую дословно: «эти злобные крысы могут сглодать девочку!»
– Полагаю, что девочка им не по зубам! Но так или иначе, спасибо вам, Феликс!
– Я даже слышал, в студии шептались, будто я ваш любовник. Этим людям элементарно не приходит в голову, что можно просто вступиться за несправедливо обиженную женщину.
– И все-таки, почему вы за меня вступились? Вы же меня не знаете?
– Ну, во-первых, когда всем миром наваливаются на кого-то, мне это не нравится. А во-вторых, я всегда слышал от мамы, что наконец-то Леонид Корецкий нашел себе достойную женщину…
– Ну надо же! Послушайте, Феликс, может быть нам следовало бы познакомиться, раз такое дело, а?
– Был бы счастлив! И хотел бы еще… Собственно, затем и звонил… Мама просила отдать вам альбом с фотографиями Корецкого… фотографии чудесные… мама делала их на съемках, они совсем непарадные, часто забавные.
– Ваша мама…
– Мама была влюблена в Корецкого, но так… платонически, восхищенно, издали… Даже папа не ревновал…
– Ох, передайте огромное спасибо вашей маме. Значит, нам просто необходимо встретиться!
– Может быть, завтра вечером? Поужинаем где-нибудь?
– С удовольствием!
И мы договорились, что он заедет за мной в институт.
* * *
Как странно! Только я спрятала на антресоли Лёнины дневники, как тут же мне присылают альбом с его фотографиями! Это неспроста. Как будто мне напоминают о том, какой у меня был муж и я всегда должна об этом помнить. Можно подумать, что я забыла или когда-нибудь забуду! Я даже вполне допускаю уже, что у меня может закрутиться роман, и даже я, возможно, выйду замуж, потому что хочу иметь ребенка, которого ни за что не хотел Лёня. Какой скандал у нас был, практически единственный за три года совместной жизни. Я сказала, что хочу ребенка…
– Ты сумасшедшая, – кричал он, – я старик, какие младенцы, о чем ты! Сколько мне там жить осталось!
– Лёня, побойся бога, тебе всего чуть за пятьдесят!
– Нет и нет! Я знаю, я точно знаю, что долго не проживу! Я безумно тебя люблю, наслаждаюсь каждой минутой жизни с тобой, но ребенок… Нет! Он отнимет тебя. Я не хочу! Ты молодая, успеешь еще! И потом, я вообще никакой отец, мой единственный сын… Он всегда раздражал меня, мешал работать… К тому же я… у меня плоха я наследственность, у нас в роду были шизофреники, короче, нет!
Я никогда его таким не видела, он был буквально в истерике. Но я так его любила, так боялась за него, что смирилась. Хотя втихомолку долго плакала. Через месяц, когда он успокоился, ссора вроде бы забылась, я настояла на том, чтобы он тщательно обследовался, мы полетели во Францию, где жил его друг, и он действительно прошел подробное обследование. Ничего угрожающего врачи не обнаружили.
– Вот видишь, все хорошо! – сказала я. – И хватит уж этих разговоров о скорой смерти.
Он грустно улыбнулся:
– Да что они знают…
И в самом деле, больше о смерти не заговаривал, но через полтора года умер во сне. От острой сердечной недостаточности. Хотя никогда на сердце не жаловался.
