Засыпая, Александр думал, что, как ни крути, выходит, что незачем было Ольге ненавидеть Истопина и желать ему зла. Хорошо относилась она к старику. Молодой человек не хотел даже думать, простил бы он Ольге убийство дяди только лишь затем, чтобы понять, что она ненавидела его, несмотря на все бесстыдства, которые с ним творила.
Если бы Метелин знал, что и без того измученная Ольга после неожиданной и унизительной сцены в зале будет глухо рыдать на протяжении нескольких часов, он никогда не позволил бы себе такого грубого равнодушия и все циничные мысли наверняка бы выветрились из его головы. Но Ольга научилась скрывать свое состояние не только от посторонних, но даже от самых близких людей, поэтому в своих покоях она находилась абсолютно одна, и свидетелей ее горя просто не было.
* * *
Ольга даже не заметила, как заснула. Прямо одетая, сидя за столом и утомленная от слез, она, кажется, лишь на секунду опустила голову, а когда подняла ее, была глухая темная ночь. Девушка даже не сразу поняла, что разбудило ее. Но через минуту несколько тихих ударов по ставням стряхнули остатки сна.
— Матушка, матушка, — позвали под окном.
Ольга вскочила, словно ее внезапно окатили холодной водой. Сон слетел окончательно, и, наскоро накидывая шаль на плечи, она выбежала из горницы в ночную прохладу сада. Под окном стояла Анечка, заспанная девчушка, дочь сторожа.
— К вам человек приехал, матушка, в карете. Тятька велел вас звать.
— Понятно, понятно, — повторяла Ольга, подхватывая девочку на руки. — Не стой на мокрой траве босая.
С засыпающей девочкой на руках, Ольга отправилась к деревне. Если верить темным окнам, то в поместье все спали. Сердце стучало, как сумасшедшее. Почему сейчас, когда темно и страшно, никого нет рядом? Ни сильного и наглого Расточного, ни раздражительного Метелина, ни рассудительного и мудрого Истопина? Почему по этой мокрой и холодной ночной росе она идет одна, таща на руках сонного ребенка?! И никому до этого нет никакого дела!
Сейчас Ольге казалось, что язвительному раздражению Александра она бы даже обрадовалась. Пусть бы злился потом, а сейчас встретил бы этого ночного визитера сам и поговорил бы с ним на равных, а не так, как может говорить бедная, запуганная женщина. Пусть бы наобещал ему чего угодно. Ольга сделала бы все, только потом… Потом, когда будет хоть какой-то покой на душе.
Ольге опять захотелось плакать. Вместо этого она до боли выпрямила спину и сжала костяшки пальцев. Лишь бы не дать ему повода заподозрить в ней страх и слабость. Лишь бы не дать возможности усомниться в ее волшебной силе, на которую столько людей уповают почти безосновательно. Лишь бы выстоять этой ночью, а потом, может, он уже больше и не приедет…
Ольга услышала скрип подпруги и тихое ржание лошадей. Прикрытая длинными ветвями разросшихся плакучих ив у дороги, притулилась карета камер-юнкера императрицы Алексея Григорьевича Разумовского.
В доме сторожа не оказалось никого из его обитателей. Посреди освещенной избы стоял высокий мужчина в пыльной дорожной одежде, но даже она не скрывала его городского шика и великосветского лоска… Даже не скажешь, что камер-юнкер — это мелкое придворное звание. Несомненно, у обладателя такой горделивой стати должно быть большое будущее при дворе, особенно при дворе женском.
Ольга замешкалась в дверях и сжала в ладони пузырек, который последние несколько дней носила при себе в корсете.
— Здравствуй… Алеша.
Сердце ее замерло, потом медленно застучало вновь: первый мучительный удар, второй, третий… Как же она скучала! Как же при этом боялась его! Почему никогда он не приезжал просто так, повидаться?
Разумовский повернулся. Уже в который раз у Ольги дух захватило от его красоты! Выразительнейшие черты так и просились на холст. Черные глаза, некогда светившиеся юмором, тонкий нос, гладкие щеки и мужественный подбородок. Раньше он носил черную бороду, и она очень шла ему, теперь же от бороды пришлось избавиться. Парик, который неизменно надевали при дворе, сильно изменил его, но не придавал ему женских черт, как многим другим. Он в любом одеянии — и в казачьей рубахе на голое тело, и в кружевных нарядах — смотрелся безупречно, как полубог.
— Здравствуй, Ольга! — Алексей Григорьевич улыбнулся. Голос у него был низкий и неистощимый на обертоны, ни дать ни взять, райские голуби воркуют! — Нехорошо, что ты заставила меня ждать. Кирилл писал тебе, я присылал гонцов, но все они приезжали без ответа. Надеюсь, мне-то ты не скажешь, что результата нет? Я очень устал в дороге и приехал в Москву ненадолго. Ты же знаешь, я передвигаюсь только с двором цесаревны.
Ольга припомнила последние письма Кирилла, полные желчи и сарказма. Нет, из двух братьев Разумовских она однозначно предпочитала видеть Алексея.
— Конечно, знаю, Алеша. Не гневись зря, я давно уже сделала лекарство. Но пойми, мне трудно помогать тебе, не имея возможности видеть больную! Медицина не творит чудес… — Ольга глубоко вздохнула, стараясь не раздражать его. — Я не имею готовых формул. Ничего не имею! Дозировку надо увеличивать, но никто не знает, на сколько. Истопин всегда останавливал меня, когда я пыталась помочь… Представляешь, что случится, если ты моим лекарством не вылечишь, а… отравишь цесаревну Елизавету?! Алеша, одумайся, это очень опасно!
— Знаю, знаю, — отмахнулся от нее Алексей, как от назойливой мухи. — Но пойми же и ты наконец! Мне-то что делать?! Это для вас всех она цесаревна, дочь Петра I! Я же просто люблю Лизу, и она больна! Это моя любимая женщина, которая нуждается в помощи. Твоя мать творила чудеса, это любой в Лемешах может подтвердить! Я видел многих лекарей при дворе. Это надушенные и красивые ученые мужи, но ни один из них не может столько, сколько умела чертова Босярка! К тому же слухи, Оля, слухи! Если станет известно хоть кому-то, хоть одной живой душе, что цесаревна больна… Она потеряет поддержку гвардии, и все сорвется. Все сорвется! Только ты можешь ей помочь!
— Алеша, я не всегда могу помочь. Что сорвется? О чем ты? Ты зол, ты бредишь…
Ольгой опять завладела нерешительность. Больше всего на свете она хотела бы сейчас провалиться сквозь землю вместе с тем зельем, которое приготовила.
Она как во сне разжала руку. Легкий маленький флакончик перекочевал в руку ее ночного собеседника, и на секунду его пальцы даже стали нежными. В это краткие мгновения Ольге стало понятно, зачем держит его при себе цесаревна.
— Алеша, — тихо и как можно более спокойно проговорила она, — храни его в темноте. На первые несколько недель хватит и пяти капель. Потом увеличивай дозировку по одной с каждым днем, но не делай больше двадцати. Это остановит истерические припадки не менее чем на полгода. И, пожалуйста, найди для меня возможность увидеть цесаревну! Найди, если не хочешь потерять ее. Что бы там ни «сорвалось» без поддержки гвардейцев, для тебя должно быть важным только ее здоровье.
— Да пойми же! — почти закричал Разумовский. — Она принадлежит не мне, а России!
На какое-то мгновение Ольге показалось, что Алеша сейчас разрыдается. Но вместо этого он схватил ее в охапку, притянул к себе и с жаром зашептал в самое ухо:
