– В жизни каждого человека наступает момент, когда приходит любовь, – сказал печально Савелий.
– Ой, только не надо! – фыркнул капитан. – Какая, к черту, любовь? Скучающая бездельница, а тут весь из себя… э-э-э… профессор! – Капитан хотел ввернуть неприличное словцо, но в последний момент удержался, щадя чувства Савелия.
Савелий вздохнул.
– Пить будешь? И не вздыхай, как больная корова, Савелий, и так тошно.
– Не хочется, – сказал Савелий.
– Тебе никогда не хочется. Скажи еще, что голова болит. А я вот приму за спасение. – Капитан выпил, потянулся за бутербродом. Спросил, прожевав: – Он что, обиделся?
– Нет, Коля, он не обиделся, он расстроился и хочет побыть один, – сказал Савелий.
– Когда же они были знакомы? – принялся соображать капитан. – Если ее не было в городе чуть не двадцать лет… значит, еще в бурсе? Знаю! Славик Фалько рассказывал, у него был роман в институте, а потом она сняла какого-то дятла с баблом и уехала. Федор тогда чуть не двинулся мозгами, так переживал. Это она! Точно. Пошла по второму заходу. А философ повелся. Не похоже на него… – капитан задумался. – Неужели до сих пор не забыл? Он сказал, встречался… а потом что, перестал? Или она его опять киданула? Ну, Федор! На те же грабли!
– Это любовь, Коля, – вздохнул Савелий.
– Ага, давай, свисти больше! – Капитан махнул рукой. – У тебя, Савелий, одна любовь на уме. Она его кинула тогда, кинула сейчас, а он сопли распускает, как пацан. Не понимаю я вас, мужиков! Будешь пить? Не передумал?
Савелий кивнул. Они выпили; Савелий страшно сморщился, закашлялся. Капитан покачал головой и подтолкнул ему тарелку с бутербродами.
– И что теперь делать? – спросил Савелий.
– В смысле? – не понял капитан. – С Федором? Ничего не делать. Если хочешь, переселяйся к нему, вари манную кашу и вытирай сопли. Или читай вслух бабские романы! – Капитан хмыкнул. – Оклемается! От этой хвори еще ни один философ не помер. Да он по гроб жизни ей должен, что бросила. Ты хоть понимаешь, как ему повезло? И главное, во второй раз!
Савелий снова вздохнул и промолчал.
– Ничего, у меня есть лекарство от этой вашей любви, – сказал капитан. – Покажу ему фотку этой мадам с хахалем, мозги сразу вправятся. У мужа вправились, и у философа вправятся. И не надо мне тут! – прикрикнул он на Савелия, заметив, что тот открыл рот. – Разберемся, Савелий, не боися.
– Может, он из-за нее не женится, – сказал Савелий…
Глава 11
…и что прикажете теперь делать?
…На нем шелом избит в боях,
Под хладной сталью лик,
И плащ изорван на плечах,
И ржавый меч велик…
М.Ю. Лермонтов. Гость
Некоторое время Федор издали наблюдал за домом Нии, спрашивая себя, какого черта он здесь забыл и не сошел ли он с ума. Внятная мысль, равно как и разумное объяснение, отсутствовали начисто. Он топтался у ее дома около часа, шагал туда-сюда по свежему снегу и рассматривал высокие, закрытые шторами окна, в которых горел свет. К счастью, снегопад прекратился и ветер стих, и ему больше не грозило превратиться в сосульку. Ния была дома. Теней на шторах не наблюдалось, никто не бегал по гостиной, не шагал, заложив руки за спину, не подходил к окну, чтобы окинуть задумчивым взором печальный облетевший сад. Федор стоял у ограды, как рыцарь на распутье, доказывая себе, что пришел как друг. Не старый любовник, а друг. Старый любовник! Что в этом чудилось сомнительное… так и видишь пожилого потрепанного жизнью бонвивана, который заглянул на огонек к старой любовнице, такой же потрепанной и облезшей. И как это прикажете понимать? Зачем? Ну… выслушать, утешить, дать дельный совет. Если она захочет, разумеется. А не захочет, то просто посидеть, болтая ни о чем. Старые любовники… вот прицепилось! Ния могла позвонить, пришло ему в голову, попросить о помощи! Она здесь чужая, а он все-таки старый люб… в смысле, друг. Не позвонила, не поплакалась. О чем? О том, что был любовник, а муж узнал? Новый любовник… или еще один? Интересно, думал он с обидой, до меня или после? А может, одновременно? Старый и новый одновременно… высокая мысль. И страшная пошлость. Мысль, высокая в своей пошлости…
Ему было стыдно за подобные мысли, за свою пацанскую позу, ему хотелось быть выше… измены. Измены? Когда? Тогда или сейчас? Он говорил себе, что пришел узнать, не нужна ли помощь, снисходительный, добродушный, старший товарищ… какие обиды? Не смешите мои… то есть, даже не смешно! Мы же были детьми, пережито, забыто… Тебе плохо, и я пришел. Вени, види, вици
[2]. Я умный и всепрощающий, а ты маленькая и глупая. Сядь и расскажи, что там у тебя стряслось. Можешь поплакаться в жилетку, вот тебе носовой платок, вытри нос. Он медлил, опасаясь, что не справится с лицом, что проступит на нем гримаса. Жалости к себе или, упаси бог, злорадства – допрыгалась? В критические минуты мы узнаем о себе много интересного. Легко быть выше, когда все прекрасно: студенты обожают, женщины любят, коллеги уважают, и вообще ты нарасхват и жизнь как праздничный торт. Добавьте сюда творчество, друзей, любимую работу. А тут вдруг неожиданное прекрасное видение! Ния. И весь твой мир опрокинулся. И не сбежишь, потому что некуда сбегать. Можно, правда, сцепить зубы и броситься колоть дрова как герой итальянского кино, но надолго ли их хватит? Признайся, сказал он себе, ну, давай, «по чесноку», как говорят учни, какого черта? В смысле, зачем? Не знаю, ответил он искренне. Хочется, тянет, царапает…
Не знаю.
Он позвонил. Над входной дверью висела камера, и он чувствовал кожей, что его рассматривают. На миг у него мелькнула мысль, что ему не откроют.
Звякнула цепочка, щелкнул замок. Он отступил. Дверь приоткрылась. На пороге стояла Ния. Маленький лохматый песик, жавшийся к ее ногам, громко затявкал. Они молча рассматривали друг дружку в свете фонаря. Ния посторонилась, все так же молча, и Федор перешагнул порог ее дома. Песик отскочил и перестал тявкать; уселся на коврик и принялся рассматривать Федора издалека.
– Это Декстер, помнишь? – сказала Ния. – Можно Декси. Он у нас не боец, но парень славный, да, Декстер? А это Федя, мой старый друг, он уже приходил! Ты его не обижай, ладно?
Песик протяжно вздохнул.
…Они сидели на громадном диване, том самом… Федор вдруг увидел их обоих среди подушек и простыней, вспомнил, как она сказала со странным выражением торжества и злорадства, что здесь любит спать ее муж. Как всякого чувствующего и много читающего человека, Федора можно убить словом. Он подумал, что Ния убила его. Что это было? Ненависть к мужу? Месть ему же? Цинизм? Неважно. Есть слова, которые невозможно забыть, слова, которые портят кровь.
Молчание становилось тягостным. Двое чужих сидели рядом и молчали.
