— Давайте-давайте, юродствуйте, только заранее сухарей насушите!
Против желания я поглядел на того, кто предлагал сушить сухари, но все вокруг словно сговорились, и каждый стал выдавать такие вещи, за которые ещё несколько дней назад по головке не погладили бы те же сегодняшние правдолюбы. Да и не отважился бы говорить такое никто несколько дней назад.
А сегодня? Как изменились люди всего за один день!
Пока я раздумывал, спор перешёл в несколько иное русло. Кто-то глубокомысленно изрёк:
— Вы, братцы, погодите. Кто знает, как всё повернётся. Может, всё останется по-прежнему: какому руководителю захочется что-то менять и переиначивать, если можно и без того жить припеваючи в нашем тихом болоте?
— Не беспокойтесь. Так, как было, больше не будет. Народ не позволит. Могу спорить на что угодно. Задарма и чирей не вскакивает.
— Вы ещё пару поговорок вспомните!
— И вспоминать не буду! Просто не забывайте: руководители приходят и уходят… вернее, их уносят, а народ остаётся.
— В дураках? — захихикал кто-то остроумный.
— И язычки некоторым укорачивают! Не забывайте, кем был Андропов ещё вчера. Вам это что-нибудь говорит?
— А вам? К чему вы это вспомнили?
— Ни к чему! К тому, чтобы вы задумались.
Кто-то вздохнул и, понизив голос, прибавил:
— Действительно, не всю ещё тайгу повалили и не все беломорканалы построили. На всех говорунов хватит.
— Руки коротки! Всё-таки мы в цивилизованной стране живём — не в какой-нибудь… Америке! И культ личности искоренили!
— Так уж и искоренили! — съехидничал тот же остряк. — А «дорогой Леонид Ильич»?
Все тут же посмотрели на большой портрет над столом шефа. Портрет висел так высоко, что свет из окна падал на него всегда только снизу, тень полностью закрывала лицо, и освещена была лишь богатырская грудь в маршальском мундире с алмазной звездой на галстуке и целым иконостасом орденов и медалей.
Я поискал взглядом Евгению Михайловну и обнаружил, что она давно уже посмеивается над заглянувшим в наш отдел Доном Карлосом.
— Уж теперь-то вы, ребятки, попьёте водочки! Андропов вам краники перекроет. Он, говорят, человек строгий и непьющий.
— Не перекроет, — мужественно оборонялся Дон Карлос, — не так это просто. Испокон веков россияне потребляли алкоголь, и никому из руководителей он не мешал руководить страной. Он нам даже «строить и жить помогает». Вот! А перекроют краники — придумаем что-нибудь. Голь на выдумки хитра!
— Жаль, что Андропов в возрасте, и со здоровьем у него неважно, — погрустнела Евгения Михайловна. — Может многого и не успеть. Как бы чего и с ним не произошло…
Многие вещи сегодня, наверное, допускалось говорить вслух. Симпатии и антипатии к руководителю государства — дело сугубо личное. Если это не расценивать, как пропаганду, то, будем считать, сие пока ненаказуемо. Но намекать на скорую кончину очередного небожителя — это уже не просто личное мнение, а нечто большее. Ох, не следовало бы говорить такое вслух Евгении Михайловне… Кто её тянет за язык? Жизнь прожила, а не понимает, где и когда можно трепаться. Ведь именно такие неосторожные болтуны и интересуют коллег Виктора. Ну, и меня, как их «помощничка»…
Впрочем, никто пока не знает, что их будет интересовать теперь. Времена наступают новые, а новые времена — новые задачи, цели и мишени. И ничего мы не вольны изменить. Все мы — и я, и Виктор с его ребятами — только передаточные звенья громадного механизма, и наши мнения никого не волнуют.
Но я-то, чёрт возьми, причём?! Зарплату я у них получаю, что ли? Я им чем-то обязан? Да ничем! Ну, попался в своё время на крючок по глупости, струхнул как следует, не сумел побороть животный страх. Ведь помнил же и ни на минуту не забывал историю моего отца. Пуще смерти был напуган рассказами о сталинских опричниках. Даже подумалось мне в одну из бессонных ночей, что рухнуло всё в одночасье, конец моим планам на будущее и ничего светлого впереди меня уже не ждёт. И стихи свои лозунговые в одно мгновенье возненавидел — какой толк от них, сплошная показуха, которую никто не читает, кроме тебя самого, да и то потому что в них ошибка на ошибке…
А ведь разговаривали со мной эти люди поначалу вежливо, почти по-отечески, журили как неразумного дитятю, но сразу чувствовалось в их речах что-то тяжёлое, удушливое, не оставляющее никакой надежды. Тогда-то мне и стало до конца ясно, что никуда от них не деться, никуда не спрятаться.
Повод для нашей первой встречи был зряшный — куплеты для институтского капустника, написанные мной, да ещё спекуляция иностранными пластинками, о которой они упомянули вскользь, а потом и вовсе перестали вспоминать. Никто меня не пугал никакими карами и не зачитывал Уголовный кодекс, лишь в некоторых местах наших бесед наступало глубокомысленное молчание, мол, понимай, парень, что недосказанность иногда красноречивей угроз…
Со временем я привык к своему положению. И ко мне привыкли, потому что убедились: клиент сломлен, полностью на крючке и понимает, что от него требуется. Даже кое в чём доверять начали…
Я и мечтал-то на первых порах по наивности о малом: если уж от меня не отвязываются, то хоть бы не ставили палки в колёса. Дадут окончить институт, а там видно будет… Уверенности хотелось в завтрашнем дне, а они мне об этом то и дело напоминали. Не раз я твердил про себя: чёрт с вами, сделаю то, что вы просите, только, ради бога, не… А что «не»? Сколько к этому «не» можно добавить вещей, которые поломают мою жизнь! Один росчерк какого-то неведомого мне, но могущественного пера, и всё полетит в тартарары. Хоть в космос улетай, в далёкие галактики, и там достанут…
Наверное, это отцовские гены. Воля, сломленная задолго до моего рождения. Только отец в далёких воркутинских лагерях наверняка не опускался до того, чем занимаюсь я сейчас…
Лишь сегодня я понял, что жизнь прекрасна по-настоящему лишь в одном случае: когда никто не дышит тебе в спину, не следит за каждым твоим шагом, не взвешивает каждый твой поступок, не вслушивается в каждое твоё слово. Хорошо, когда есть такая уверенность.
Поэтому, наверное, я и согласился без лишних уговоров сообщать обо всём, что увижу и услышу крамольного от своих знакомых. Так на моём горизонте возник Виктор. Наше знакомство длится уже не первый год, и мы даже, в некоторой степени, стали друзьями. Если это, конечно можно назвать дружбой. А ведь он даже намекал мне почти открытым текстом, что при нашей специфике такое не рекомендуется.
Проще говоря, я стал стукачом. Как это называется у них, мне безразлично и никогда не интересовало. О моём амплуа не знает никто из моего окружения, кроме тех, кому это положено знать. Не в интересах организации Виктора афишировать своих осведомителей. Это дискредитирует не столько меня, сколько их. На меня им, я уверен, плевать, хоть они и утверждают обратное.
Стукач, провокатор, осведомитель. Точнее — предатель… Как ещё назвать пообидней? Как ни называй, суть одна, какими бы благими идеями тебе не забивали голову…
