– Беспристрастность, мать ее, – ответила мама. – Я даже не знаю, есть ли он внутри этого тела или нет.
У меня была точно такая же проблема, как и у матери, и поэтому, возможно, я и оказалась такой никудышной сиделкой. Я всего один раз кормила отца без посторонней помощи, чем его чуть не убила.
Я купила ему в «Королевской ферме» картонную коробку густого супа с креветками. В то время отец питался молочными коктейлями, в которые мать разбивала по паре яиц, и магазинными молочно-шоколадными пудингами. Но когда я сняла пластиковую крышку с коробки и показала ему ее содержимое, его глаза загорелись. Подливка была густой и коричневой, как болотная вода, и от коробки исходил сильный запах чеснока и перца. На поверхности супа плавали несколько креветок и тонко нарезанный лук. Я представила себе, как запах манит отца и щекочет его ноздри. Он открыл розовый и беззубый рот, из которого мы уже давно вынули его вставные зубы.
Я вливала в него суп по ложечке в течение часа. Он перетирал его челюстями, а потом глотал с усилием, и ему надо было запивать густой суп водой из трубочки. Потом он кивал, чтобы я засовывала следующую порцию. Я была очень горда тем, что он у меня ест.
Я собирала ложкой остатки супа, как неожиданно заметила, что одна щека отца стала большой, словно у хомяка, который запрятал в нее еду. Он «спрятал» те креветки, которые не смог проглотить. Я выставила руку и сказала, чтобы он выплюнул мне на ладонь. Он с этой штукой задохнется, когда заснет, а глаза его уже закрывались.
Я сказала «Сплюнь», и в этот момент он отрубился и заснул. Я потрясла его за плечо: «Папа!» Я орала, но он не открывал глаза. Я засунула ему в рот указательный палец.
И тут он меня укусил. Еще до того, как открыть глаза, он настолько сильно сжал свои беззубые челюсти, что схватил и держал мой палец. Словно терьер, который поймал бисквит. Я простояла минуту с пальцем у него во рту и видела по его глазам, что он меня совсем не узнает. Потом я схватила пятерней его челюсть, как можно было бы схватить лошадь, когда хочешь ей вставить в рот уздечку. Он здоровой рукой ухватился за мою руку, что даже на следующее утро я видела каждый отпечаток его пальца.
На следующее утро он смотрел в стену, пока медсестра тщательно выбирала остатки креветок у него из-под языка.
Следующим вечером перед тем, как остаться с ним, мне пришлось напиться. Лиша и Рисовый барон пригласили меня в свой клуб, где я танцевала с разными докторами и продавцами страховки, которые постоянно глотали темный пунш на основе рома. Домой меня подвез некий Гомез на своей машине, больше похожей на бэтмобиль
[71].
Глаза отца выглядели совершенно здравыми, когда я в них посмотрела.
– Привет, дорогая, – совершенно чисто и холодно, – повеселилась?
В соседней комнате мать оставила включенным ТВ с убранным звуком.
Лицо отца высохло и уменьшилось. Все впадины черепа впали еще сильнее и стали серого цвета. Но, может, я много выпила, и поэтому у меня была небольшая галлюцинация, и лицо отца превратилось в череп, но в ту секунду я его таким и видела. Потом он чихнул, я сказала: «Не болей», и он снова стал самим собой.
Я нажала кнопку и выключила телевизор. Картинка стала мгновенно уменьшаться и уменьшилась до звездочки-точки.
Я наклонилась к стоящей на полу коробке из-под обуви, в которой лежали все кассеты, на которых было подписано красным фломастером «Пит Карр». Я больше всего на свете хотела услышать, как отец рассказывает историю, как он раскручивает ее, словно крепкую леску, и забрасывает во времена и места, о которых я знаю только благодаря его голосу.
Я подняла кассету над железным бортиком кровати, в пространство, которое, как мне казалось, попадало в поле его зрения.
– Помнишь это? – спросила я.
– Ага, – ответил он. Он резко кивнул и улыбнулся.
– Не возражаешь, если я поставлю?
– Вай, – говорит он, и я воспринимаю это как «Поставь, если хочешь». Я нажала кнопку, и коричневая лента закрутилась.
Все это началось девятнадцатого июля тысяча девятьсот двадцатого года. В трактире под названием «У Бесси Мэй» в лесу. Там можно было поесть барбекю и выпить газированной воды. Когда полиции не было, подавали самогон.
И на самом деле все началось, когда Бак Нилан приехал на поезде на лесозаготовки. Бака мы назовем ушлым парнишей. Он не работал, любил играть и любил чужих жен.
Тем летом, когда в тех местах был Бак, парень по имени Нан Крокет со своим братом Угом работали на лесопилке вместе с моим отцом. У Бака что-то переклинило, и он решил, что у Нана что-то было с одной из его девчонок, а Нан был женатый человек. Он себе ничего лишнего не позволял. Но началось все это с того, что однажды Нан обыграл Бака в карты…
Дальше происходит следующее. Бак берет бритву, подкарауливает Нана и чуть его не убивает. Он его исполосовал этой бритвой. Мой отец отвозит Нана в город к доктору, который накладывает ему швы. Через три недели Нан снова появляется на лесопилке.
Отец спрашивает брата Нана по имени Уг о том, что Нан собирается делать. И Уг отвечает:
– Не знаю, что Нан собирается делать, но я знаю, что бы сам сделал в этой ситуации.
В общем, вернулся Нан на работу. И прошел год или что-то около того…
Однажды в субботу утром Нан подходит к нашему дому. Отец плохо слышал, поэтому все, кто хотел его увидеть, звали около дома мать. Она всех людей на лесопилке по голосу узнавала.
– Рут! – кричит Нан. И наши собаки залаяли.
– Заходи, Нан, они тебя не тронут, – говорит мать. – Том на кухне.
Отец сидел на кухне. В руках у него был стакан с молоком, в которое он накрошил кукурузного хлеба. Нан входит. – Не жди меня завтра на работе, не приду я… Я собираюсь сходить вечером в «У Бесси Мэй», – говорит Нан.
– А что у тебя за дело в «У Бесси Мэй»? – спрашивает отец.
И Нан отвечает ему, что он слыхал, что в трактире появится Бак Нилан.
– Ты занимайся своими делами, Нан. Скажи, чтобы Уг вместо тебя пришел и мне утром помог. Но зайди сюда вечером, – отвечает отец. Он понял, какие у Нана дела в трактире.
В тот вечер Нан приходит в трактир. Видит, что в дальнем конце зала сидит Бак Нилан. Сидит на стуле около пианино и играет. На нем черная шляпа с сатиновым ободком. Бак играет на пианино, а по его бокам стоят две дамочки и поют.
Нан входит, дамочки перестают петь и начинают пятиться, потому что понимают, что сейчас им здесь точно делать нечего. Бак видит, что дамочки уходят, и разворачивается на стуле. Ну, и когда он повернулся, в лицо ему уже смотрело дуло пистолета. Бам! Бам! Нан стреляет ему между глаз. На затылке Бака от выстрела появляется дыра, в которую можно вставить апельсин.
