Я во время порки часто убегаю, и мне приятно услышать, что отец в свое время поступал точно так же. Только идиот стоит и ждет, пока его отлупят.
– Я в конце концов выскочил, пробив москитную сетку, – продолжает отец. – В сетке появилась дырка, прямо как мой силуэт. – Шаг подмигивает мне, давая понять, что вот это уж слишком и тут папа загнул. Шаг всегда дает мне понять, насколько правдивым является то, что говорит отец.
Отец кладет утку в раковину, распрямляет плечи и широко улыбается, словно сейчас начнется самая интересная часть истории.
– В общем, Эй Ди досталось по полной. Это уж точно.
– Но ведь дядя Эй Ди гораздо больше тебя? – интересуюсь я. Меня всегда интересовало, почему я такая худая. Видимо, в отца пошла. Дядя Эй Ди – просто форменный громила и сильный, как бык. На семейных фотографиях он всегда стоит рядом с отцом и немного косит глазами.
– Дело далеко не только в размере и весе, дорогая, – отвечает папа. – Здесь еще есть масса других критериев. Если человек больше, значит, у него и задница больше, ты об этом тоже не забывай.
– Ну, значит, иду я за сарай, – продолжает отец. – Смотрю, там Эй Ди притаился. Я говорю ему: «Эй, брат, – голос отца становится ласковым и вкрадчивым, – я так понимаю, что тебе серьезно влетело». И потом говорю ему, что у меня есть мазь, которая может снять боль. Ну, Эй Ди наклоняется и задирает на себе рубаху, которая прилипла к ранам. Он от боли воздух сквозь зубы засасывает так, что слышно. Снимает рубаху с плеч и спрашивает, как его отделали. Я говорю ему: «Ах ты, бедняга». Я знаю, каково ему, потому что и меня точно так же отделали. Я прошу его рубашку повыше задрать, мол, не хочу ее мазью измазать. Он наклоняется, руки в рукавах вниз опустил и так стоит. Тут я и выливаю ему на спину мазь для лошадей на основе скипидара. Мать делала эту мазь из смолы. Получалась черно-коричневого цвета. Я держал его одной рукой, чтобы он не вырывался, и ладонью ему спину мазал.
Шаг перестает завертывать в бумагу куски птицы. Потом наклоняет голову и говорит, что его мать тоже варила такую мазь для лошадей из смолы. Шаг вырос в лесах, точно так же, как и отец.
– Она варила мазь на основе сосновой смолы, это я точно помню. Может, добавляла туда всяких горьких трав.
Мама Шага знала мать отца. Обе женщины были большими специалистами в народной медицине. Отец и Шаг обсуждают своих матерей и вспоминают некоторые рецепты. Тогда на их лицах появляется такая нежность, что у меня слезы на глаза наворачиваются. От их разговоров мне хочется познакомиться с этими женщинами, которых я никогда не знала.
Отец отвечает, что рецепт сходится. Начинает мыть руки. На его лице улыбка. То, что Шаг подтверждает, что такое средство существует, говорит о том, что то, что рассказывает папа, – чистая правда. Но на лице Шага появляется задумчивая морщина, и он говорит, что эту мазь ни снять с кожи, ни тем более вытереть с раны. На что отец отвечает, что в этом-то и вся суть – заклеймить дядю Эй Ди до костей за то, что он его вломил.
Я задумываюсь. Я слышу, какие вещи о себе рассказывает отец, и замечаю, как люди отходят, когда он вразвалочку подходит к бильярдному столу, но при этом он обращается со мной так, словно я сделана из стекла. Даже то, что он меня бьет очень мягко, можно сказать, чисто символически. Когда сегодня утром до выхода на охоту было прохладно, он разогрел мне носки у газовой горелки. Отец покупает мне все, что бы я ни попросила, смеется над моими шутками и говорит, что любит меня по пятьдесят раз на дню. Я неоднократно видела, как он дерется, но ни разу не замечала за ним подлости, которую он часто себе приписывает в рассказах для приятелей в «клубе лжецов». Я смотрю, как он синей пластиковой щеточкой вычищает кровь и грязь из-под ногтей, и размышляю. Он смеялся над тем, что сделал с дядей Эй Ди. Он вытирает руки о полотенце.
– Я ушел, а Эй Ди остался извиваться на земле. Все пытался счесать с себя эту дрянь.
Бен вытряхивает противень над тарелкой, и бисквиты легко и непринужденно падают в нее. Он кивает мне, и я тут же хватаю один из них и начинаю перебрасывать горячий бисквит из одной ладони в другую. Потом бросаю его на стол и дую, чтобы охладить. Когда я поднимаю глаза, то вижу, что и у Бена озабоченный вид, словно он все еще думает о боли, которая была заложена в эту историю.
Может быть, папина наигранная «подлость» мешала мне слишком подробно расспрашивать о матери в больнице. Эта тема была окружена стеной молчания, которую я не должна была пересечь.
Однажды мы с папой возвращались домой в его ярко-зеленом пикапе. Я вспомнила ночь, когда мама устроила аутодафе. Помню, как доктор Бордо с его усами-гусеницами спрашивал меня о том, где у меня побои. Я знала, что доктор направил маму в психиатрическую лечебницу, и спросила отца, что это за место и можно ли проведать маму. Папа ответил, что туда детей не пускают, чтобы несумасшедшие их не напугали. Он отвернулся от меня, встряхнул пачкой «Кэмела» и засунул в нее зажигалку. Было понятно, что отец не хочет говорить на эту тему. Вскоре я забыла об этом разговоре. Несколько дней спустя мы ехали из драйв-ин ресторана «Фарм Ройал», в котором официантка облокачивалась о дверь машины со стороны отца, пока я попивала свою колу. Папа успел выпить три пива, когда я подумала: «Может быть, пиво поможет развязать язык», и спросила его о том, не боится ли он сам, когда навещает маму. Отец ответил, что сумасшедшие, которые там живут, совсем неагрессивные, они в очень плохом настроении. По словам отца, пациенты много играют в настольные игры и не очень часто двигают свои фишки.
Эта деталь жизни в больнице, а именно неторопливое передвигание фишек, помогло мне прекрасно представить, что такое больница. Совершенно неожиданно я почувствовала ярость, которую долго скрывала. Я сказала отцу, что мне не хочется, чтобы мать возвращалась домой, если она начнет сходить с ума от того, что мы не прибрались в комнате.
И тут отец сделал то, что, на мой взгляд, помогло мне понять, какой у него характер. Он круто повернул руль, съехал с дороги на обочину из гравия и резко ударил по тормозам. Он сказал, что если я буду продолжать говорить так о собственной матери, то он отлупит меня по лицу. Я вся покраснела от того, что это может произойти, но ничего не возразила. Потом отец включил первую скорость, и мы поехали.
В конечном счете отец отвез нас в больницу, которая была расположена в низком кирпичном здании посреди пустого поля, где от прямого солнца не было ни травинки тени. Мы не зашли внутрь здания, а стояли снаружи. Когда мы подошли к окну, мама уже стояла у стекла, закрытого москитной сеткой. На матери был халат с ярким тропическим узором. Отец поднял меня за талию, чтобы мне было лучше видно и я могла быть на уровне матери. Даже так я все равно носом доставала только до подоконника. Мать приложила ладонь к сетке. Ее рука была очень белой, и я приложила ладонь с другой стороны, стараясь охватить как можно больше площади маминой руки. Москитная сетка немного согнулась, и наши ладони соприкоснулись. Ее лицо было в тени, и я его плохо видела. Мама плакала и говорила, что ей нас не хватает. Она вытирала лицо салфетками «Клинекс» и хлюпала носом.
