– Ah, oui, monsieur, tout a fait. Madame Neri. Un moment, s’il vous plait
[46].
Потом последовал телефонный разговор, мне был слышен только голос администраторши. Прикрыв ладонью микрофон трубки, она спросила:
– Et vous êtes Monsieur?
[47]
– Хендрикс.
Еще несколько фраз в телефон, потом администраторша положила трубку на рычажок и сказала, чтобы я пришел через час. Мадам примет меня.
Чтобы не замерзнуть, я возвращался в город очень быстрым шагом. Зашел в кафе выпить чаю. Подумал, что Луиза, наверное, сейчас принимает ванну, потом будет сушить и укладывать волосы, потом тщательно накрасится и долго будет выбирать, что ей надеть. Тщеславной она не была, но жуткая привереда. Боже, о чем это я… Откуда мне знать, какая она теперь. Ей шестьдесят с лишним. Она потеряла двух мужей. А теперь вот явился я, сыпать соль на раны.
Нет-нет. Выйдя из кафе, я направился к своей гостинице. Начался снег. Густые хлопья плясали под светом уличных фонарей. Нет. Скорее в номер, ни к чему себя мучить. И ее тоже. Да, это разумное решение.
Я остановился и стал всматриваться в ночную метель. Господи, помоги мне…
Снова развернулся, снова зашел в кафе, выпил две стопки коньяка и… направился в сторону деревянного шале. Пришел на несколько минут раньше, ничего, как-нибудь переживет.
Войдя внутрь, я потопал, чтобы стряхнуть снег с одежды и с волос. Администраторша посмотрела на меня с жалостью и, ничего не спрашивая, набрала номер. Что она говорила на этот раз, я не слышал, слишком был сосредоточен на том, чтобы не позволить себе сбежать.
– Vous pouvez monter, monsieur. Chambre numéro vingt-sept. L’ascenseur…
[48]
Но я уже вызвал лифт и через секунду нажал нужную кнопку. В лифте глянул на себя в зеркало. Весь на взводе, потрепанный жизнью, я все еще мог узнать в этом пожилом господине мальчишку, возвращавшегося к маме вдоль поля в пятьдесят акров, вдоль владений мистера Покока.
Лифт дернулся и остановился. Двери все не открывались, но наконец раздвинулись и выпустили меня наружу. На площадке я стал озираться, не зная, куда идти. В одном из коридорчиков растворилась дверь, приглушенный свет упал на пол и на стену, и тихий голос спросил:
– Роберт?
Я не мог оторвать ступни от пола, ноги не желали слушаться. Наконец, я совладал с собой и с ногами и побрел вперед, медленно-медленно, уже не надеясь дойти до приглушенного света.
По темному коридору мне навстречу двинулась фигура, я узнал легкую нетерпеливую поступь, когда-то заставлявшую подол хлопкового платья колыхаться на уровне коленей. Когда-то в Неаполе, пока мы шли от Галереи на виа Форчелла.
…Но вот она здесь, рядом. И уже через миг – в моих объятьях.
Я прижимал ее к груди, и все часы одиночества, все годы разлуки осыпались, превращаясь в ничто, пространства разъятого времени сомкнулись над нами.
В ее комнате было только одно кресло и жесткий пуфик перед туалетным столиком. Не сообразив, куда лучше сесть, мы так и стояли. На столике была лампа, и чуть поярче – на тумбочке у большой кровати с деревянным изголовьем. Комната была затененной, полумрак разбавляли слабо красневшие занавески и теплые тона мебели.
– Дай-ка я на тебя посмотрю, – сказал я, отступив на несколько шагов.
Она помотала головой, глаза умоляли «пожалуйста, не делай этого», но она не пряталась от моего взгляда, мы не отпускали вытянутых рук, будто собрались танцевать контрданс.
Когти времени не пощадили гладкого, безупречно вылепленного лица: морщины, складки, кожа кое-где обвисла. Глубокая поперечина между глаз, от левой брови к веку пролегла неровная трещинка. Черные волосы стали гораздо короче, в них появилось много седых прядок. Под свободным свитером с узором из оленей угадывалась полнота, а груди заметно отяжелели, это были груди матери.
Сколько же тысяч, десятков тысяч проведенных врозь часов понадобилось, чтобы все это натворить?
Форма глаз не изменилась, но и в полумраке я разглядел, каким настороженным стал ее взгляд. Из всех уронов, нанесенных ей временем, этот был для моего сердца самым болезненным. Луиза без ее храброго, безудержного жизнелюбия не была моей прежней Луизой.
Но маленькая ладонь в моей ладони была все та же.
Наконец, я выдавил улыбку и кашлянул:
– Такая маленькая ручка.
– Да. Но не холодная
[49]. – Она сжала мою ладонь.
Мы сели рядом на край кровати. Ее ноги слегка не доставали до пола.
– Роберт, теперь ты на меня посмотри.
Я развернулся к ней лицом. Она, улыбнувшись, кивнула, как мама, довольная своим сыночком. Провела костяшками пальцев по моему лбу, по щеке, потом, развернув кисть, ладонью по всей руке. Потом снова стиснула мою ладонь. И почти неслышно произнесла:
– Carissimo.
Сидя бок о бок, мы снова не смотрели друг на друга.
– Одного ты точно не должна делать, – сказал я.
– Чего?
– Извиняться. Тебе не за что извиняться. Просто так сложились обстоятельства.
Сказал это, а у самого сдавило грудь от боли, не ожидал, что она окажется такой острой, трудно было дышать.
Луиза встала с кровати. Легко, одним быстрым движением, хоть это никуда не делось. Подошла к камину, повернулась к нему спиной и сделала глубокий вдох. И осанка была почти прежней. И походка: что-то девичье сохранилось в движении бедер, и эта манера грациозно вскидывать правую руку, ладонью к себе, когда она собиралась что-то сказать.
– Однажды я шла по песчаному пляжу. Вместе с сестрой. И увидела двух парней. Понятно было, что оба ранены. Были вы почти голые, только плавки. Вы были молоды, вы хохотали и дурачились, и понятно было, что вы настоящие друзья. Я сразу заметила шрам у тебя на плече, и что ты боишься резко поднимать руку. И с твоим другом было что-то не так, судя по тому, с каким трудом он стоял, хотя изо всех сил пытался это скрыть. Вы пострадали, сражаясь за мою родину. За меня. А потом вы подплыли к нам. Ты был прекрасен. И сам это знал. Твой друг тоже был очень мил, но ты… ты был прекрасен. Но тогда я еще в тебя не влюбилась. Тогда еще одержало верх благоразумие. Случилось все позже, когда я поняла, как тебе тяжело. Произошло это спустя день… или два. Мне вдруг стало ясно, что даже твой друг, такой близкий, с которым вы вместе прошли через весь этот ад, который и сблизил вас еще больше… что даже он не понимает тебя. Я увидела в тебе то, чего не видели другие, что только я смогла разглядеть. Вот тогда и влюбилась.
