На другой день я спустился в calanque. На этот раз не для того, чтобы «привести в порядок мысли», а чтобы «собрать» их воедино. У меня с собой был маленький термос с крепчайшим кофе Полетты и блокнот. Усаживаясь на самую удобную скалу, я вспомнил строки из «Бесплодной земли» Элиота: «На берегу я сидел и удил, пустыня за моею спиною. Наведу ли порядок я в землях моих?»
[42].
А надо ли его наводить, этот порядок? Может, пора уже угомониться, пусть и дальше накатывают волны абсурда и логических провалов. Не лучше ли погрузиться в них с головой? Поэты и даже религиозные авторитеты не чураются голословных утверждений, наоборот, это их основа основ, заодно и тайна тайн. Сократ, наверное, был прав, утверждая, что «непознанная жизнь не стоит того, чтобы быть прожитой», но в тот момент я чувствовал, что все, стоп: устал я что-то во всем этом копаться. Да, хорошо бы на время остановиться, вот только мой мозг, не спрашивая меня, каждый день преподносил мне что-то новенькое.
Вчера вечером перед уходом Селин я расплывчато предложил ей встретиться. Попросил прощения за то, что мы совсем ее заболтали, и сказал, что, если у нее есть желание пообщаться, завтра я буду у calanque. Она улыбнулась своей несколько отстраненной улыбкой, но ничего не ответила. Я просидел на скале примерно полчаса, когда меня окликнули. Обернувшись, увидел, как она машет мне сверху. Селин была в курточке и короткой юбке, плотных шерстяных колготках и высоких сапогах. Видимо, это у нее была самая зимняя одежда. Жаркие денечки, которые позволяли Селин нагишом загорать на скале, давным-давно миновали.
Взбираясь к ней по каменистым уступам, я остро почувствовал разницу в возрасте. Как всякий человек старше сорока пяти, бремени лет я не ощущал. Кажется, что тебе двадцать девять или тридцать три, в общем, ты еще хоть куда. А седые волосы и дряблые мышцы-это пустяк, недоразумение, достаточно посидеть на диете и избегать яркого солнечного света. Но когда оказываешься один на один с созданием, которое моложе больше чем вдвое, грубая реальность глумливо насмехается над тобой.
– Позволь тебя угостить, – сказал я. – Есть тут у вас места, где хорошо кормят?
– Только старая ферма, которую переделали в гостиницу. Но ее уже закрыли на зиму. Приглашаю тебя к своей бабушке, к Беатрис. Она хорошо готовит.
Мы минут двадцать шли до беленых известью деревенских домиков, на которые Селин указала в день нашего знакомства. Бабушке было хорошо за восемьдесят, но она замечательно выглядела. Взгляд живой и лукавый, под вдовьей черной одеждой угадывались гибкость и гордая стать.
Представлять нас друг другу Селин не посчитала нужным, но в ходе беседы я понял, что на самом деле бабушку зовут Франсуазой. Отворив дверь низенького домика, мы вошли в гостиную, в которой уже витали ароматы чего-то томившегося на плите.
На столике стояло блюдо с раскрытыми устрицами, нам велели угощаться.
– Значит, вы и есть новый друг Пепе? – спросила Франсуаза.
– Она так называет доктора Перейру, – пояснила Селин.
– В каком-то смысле да.
– Вы не очень-то к нему привязывайтесь. – Она рассмеялась тягучим мягким смехом. – Он мужчина с характером. Любит всеми командовать.
– Это я уже заметил. Но что ему все-таки надо?
Франсуаза поставила на стол блюдо с картофельным пюре.
– Что надо Пепе? Чтобы его поняли.
Далее на столе появилась нарезанная свинина с горчичным соусом и нежный отварной горошек. И стеклянный кувшин с местным вином, которое я успел полюбить. Я с профессиональной въедливостью тайком наблюдал за Франсуазой. Она ведь была не только прототипом Беатрис, а еще и «интересным случаем». Одной из немногих, кого спасли от страшной болезни запрещенными впоследствии методами. Я сравнивал ее с пациентами из клиник, в которых подвизался, но не находил ни малейших отклонений от нормы. Даже такая тонкая вещь, как тест на словесные ассоциации, не выявил не малейших диссонансов. Реакция быстрая и точная. Эта пожилая женщина была в здравом уме и твердой памяти.
– Чтобы поняли? В каком смысле? – спросил я.
– Я вот о чем, – сказала Франсуаза, тоже усаживаясь за стол. – Пепе так давно живет на свете. А свет этот успел измениться, и очень сильно. Человек в двух войнах поучаствовал. Когда он родился, машин еще не было и в помине, а сейчас на ракете уже до Луны добрались. И в докторском его деле сплошные перемены, то, что вчера считалось правильным, сегодня ругают. Человек старался поспевать за временем, мечтал стать великим ученым, а его облили презрением. Чуть ли не преступником объявили. Вот и с острова пытались выселить. Потому он и любит гостей откуда-нибудь издалека, которые ничего не знают про его невзгоды.
– Но он же работал в солидных клиниках, преподавал. Ему наверняка оказывали почет и уважение.
– Верно. Только ему этого мало.
– Что же еще ему нужно?
– И не спрашивайте, доктор, я ничего в таких умных вещах не смыслю. Я была обыкновенной девчонкой, росла в деревне. Думаю, он собирался сильно что-то изменить, потому и нажил себе неприятности. Но человек он хороший. Никому не хотел причинить зла.
– Он правда вас вылечил?
– Чистая правда. Он и малярия. Я ведь едва руки на себя не наложила. Совсем было невмоготу. Голоса наперебой твердили, хватит, тебе уже пора. Еще с годик я бы поупиралась, а потом… И вдруг случилось это чудо. – Она перекрестилась.
До чего же мне было хорошо в ее домике. Но когда она стала угощать меня черносливом, я понял, что слишком засиделся, надо дать пожилому человеку отдохнуть. Селин захотела составить мне компанию. Я поблагодарил Франсуазу, пожал ей руку. Мы надели куртки, Франсуаза проводила нас до дверей.
– Рада была познакомиться, доктор, – сказала она. – Может, вы и впрямь тот человек, которого Пепе давно искал.
Обратно мы шли дольше, кружным путем. Селин предложила зайти на кладбище, куда вела длинная тропа вдоль виноградника.
За низенькой оградой на участке земли размером примерно в акр стояли самодельные памятники: на фамильных могилах возвышались небольшие стелы с эмалевыми фотографиями. Деревянная лодка, обвязанная канатом, и венки – в память о не вернувшихся моряках. Мы медленно шли вдоль могил и надгробий.
– О чем ты думаешь, когда смотришь на все это? – спросил я.
Селин рассмеялась:
– Ни о чем. Жалко, конечно, старичков.
– А тебе не приходит в голову, что этих… старичков кто-то сильно любил?
– Вот если бы они могли об этом рассказать…
– Ну а сама ты в кого-нибудь влюблялась?
– Сто раз! А ты?
– А я только однажды.
– И тебе понравилось так сильно любить?
– Это было… сродни помешательству. Я вспомнил об этом, когда твоя бабушка сказала: «Я ведь едва руки на себя не наложила».
